История историка. Юрий Зарецкий

В. А. ЗАРЕЦКИЙ О лирическом сюжете «Миргорода» Н. В. Гоголя Общий, целостный сюжет объединяет четыре повести «Миргорода», несмотря на то что каждая из них наделена своими собственными фабулой и сюжетом. Соотношение малых сюжетов повестей с большим сюжетом «Миргорода» в

Арон Яковлевич Гуревич Ремесло историка

Сейчас историческая наука переживает не лучшие времена. Причины кроются в снижении образовательного и культурного уровня как читателей, преподавателей, научных сотрудников, студентов. Политическая и экономическая стагнация в России, урезание бюджета на образование, науку и культуру, отток молодых и талантливых ученых в Европу и США из ведущих российских университетов и институтов стопорят развитие исторической науки.
Более того, пышным цветом расцветает псевдоистория, представленная на полках книжных магазинов «историками» Фоменко, Носовским и иже с ними. В погоне за дешевой сенсацией, рассчитанной на доверчивого и малообразованного читателя, в угоду идеологии эти «исследователи» дискредитируют как русскую историю, так и саму историческую науку, превращая ее в художественный рассказ или фантастический роман. Так появляются книги о славянской цивилизации, насчитывающей 10 000 (!) лет; теории арийского происхождения славян и прочая «историческая» литература. Кроме того, в публицистике выходят статьи, обеляющие нечистоплотное поведения ряда советских историков. Мы не будем упоминать их имена, благо их деятельность оценил Арон Гуревич в Истории историка.
На их фоне теряются фундаментальные и интересные научные работы настоящих историков (более того– выдающихся), в том числе Л.С. Васильева, А.Я Гуревича, Ю.А. Афанасьева.
Арон Гуревич в своих последних интервью высказывал тревогу за умы молодых читателей, которым предлагаются исторические фальшивки, и версии развития советской науки, обеляющие партийных функционеров «от науки» и советских историков (небесталанных!), занимающихся псевдоисследованиями в духе марксистской идеологии. Он выступил как боец за историю, доказав, что историческую справедливость и достоверность надо отстаивать с оружием в руках, как викинг. Как образно выразился историк Павел Уваров, Гуревич скрещивал меч антропологической науки со своими противниками.
Арон Гуревич всю непростую жизнь посвятил ремеслу историка, честь которого отстаивал в боях с непрофессионализмом, ангажированностью коллег и чиновников, каждой своей книгой доказывая правильность выбранного пути и пример глубоких исторических исследований. Обратим внимание на еще один аспект работы историка – преемственность научных направлений и традиций. Арон Гуревич, являясь советским историком, по сути им не был. Он учился и формировался как специалист у выдающихся историков и педагогов Е.А. Косминского и А.И. Неусыхина, впитавших традиции дореволюционной исторической науки. Но, как иногда бывает, ученик превзошел учителей, и книги Гуревича увидели свет в европейских странах, став вкладом в сокровищницу мировой исторической науки.

Книги Арона Гуревича регулярно переиздаются и продаются в крупнейших книжных магазинах России. Сейчас, когда наша страна находится (уже 20 с лишним лет) на историческом перепутье, книги Гуревича, вскрывающие глубинные причины ментальности и народной культуры, могут помочь осмыслению российской истории, характера и особенностей русской нации.
Наше знакомство с творчеством Арона Гуревича и увлечение исторической наукой, приведшее к изучению истории ментальности, породило идею написания этой книги, посвященной жизни и ремеслу историка.
Работе над книгой помогли интересные статьи о личности и творческом пути Арона Гуревича его коллег и учеников Ю.Л. Бессмертного, П.Ю. Уварова, Питера Берка, К. Левинсона, Н. Зенон-Дэвис и других. Частично свой внутренний мир и творческий путь нам приоткрыл сам Арон Гуревич, написав книгу «История историка» и «Исторический синтез и школа Анналов». Будучи скромным и в определенной степени закрытым человеком, Арон Гуревич, по видимости, избегал интервью. По его признанию, он не был публичным человеком, и уединение было гораздо важнее для его исследований, нежели шумная институтская аудитория или кафедра.

Становление историка и выбор пути

Итак, предоставим слово Арону Гуревичу: я никогда не интересовался своей родословной: родственные чувства у меня недоразвиты, и любить кого-то только за то, что он называет себя моим кузеном, мне не хватает душевных сил. Моя мать умерла, когда мне было двадцать лет. С нею ушла память о том, кто были мои бабушки и дедушки, какие еще были у меня родственники, и свою короткую родословную я могу составить лишь из каких-то фрагментов» . Родители Гуревича проживали в черте оседлости, как и остальные евреи. Они происходили из зажиточных семей, но после революции обеднели, как многие представители среднего класса. Уровень жизни и обстановка СССР после Отечественной войны хорошо известны: разруха, коммуналки, жесткая трудовая дисциплина, ударные стройки и пр. Арон Гуревич, вспоминая это время, отметил фразу судьи из венгерского фильма: я приговаривал людей к длительному тюремному заключению и даже к смертной казни, но никого не приговорил к проживанию в коммунальной квартире!» Воспитание Арон Гуревич получил ортодоксально-советское, запомнив и «марш-броски», и агитацию, и тяжелую атмосферу арестов и доносов после убийства С. Кирова. Познакомился Гуревич и с сельской жизнью, в Рязанской области, оставив воспоминание: Что касается отношения крестьян к советской власти, я приведу одну частушку. Они любили частушки разного рода, шуточные и не вполне, может быть, пристойные, одну я запомнил: Кто сказал, что Ленин умер? Я вчера его видал: без порток, в одной рубахе, пятилетку выполнял Пели, нисколько не боясь, что на них донесут, чувствовали себя независимыми, ненависть к этому строю не скрывали». Негативное отношение Гуревича к советской власти установилось к 1945 году. В 1941-1942 гг. Гуревич, наравне с другими учениками школы, строил оборонительные сооружения в прифронтовой полосе. После прохождения комиссии, где будущего историка признали негодным к строевой службе (по зрению), он вернулся в школу, в 10 класс. В этот период Гуревич работал агитатором в воинском эвакуационном госпитале. В 1943 году он прибыл в Москву, для работы на танковом заводе. Одновременно Гуревич поступил на исторический факультет Московского университета. Первоначально он собирался стать дипломатом, но не смог выдержать собеседования. Скорее всего, его не пропустили по «пятому пункту», учитывая его еврейское происхождение.
На следующий год Арон Гуревич приступил к занятиям в Московском университете. Прочитав великолепную книгу профессора Д.М. Петрушевского, и получив совет записаться к А.И. Неусыхину от одной студентки, Гуревич так и поступил. Арон Яковлевич вспоминал, что записаться к А.И. Неусыхина, работавшему на кафедре истории средних веков, ему посоветовала студентка исторического факультета, с которой он беседовал, стоя в раздумьях у расписания семинаров профессоров исторического факультета . Для него началась интересная и сложная учеба, погружение в историю средних веков.
Для начинающего ученого важна среда, влияющая на его становление как специалиста и, в определенной степени, личности. Знакомство с талантливыми учеными, профессионалами своего дела, вовлечение в круг их научных интересов обогащает творческий и жизненный опыт молодого ученого. Конечно, не всем так везет. Не всем встречаются настоящие личности, интересные люди, с широким кругозором и глубоко познавшие свой предмет исследования. Арону Гуревичу в этом отношении повезло. Несмотря на его учебу в советские послевоенные годы, время гонений на историческую науку и восхваление марксизма-ленинизма, в высших учебных заведениях оставались талантливые ученые, не поступающиеся своим именем и положением ради работы или карьеры. К таким учебным заведениям относился Московский университет, сохранивший, несмотря на увольнения блестящих ученых С. Булгакова, А. Чупрова, С. Платонова, старые кадры, костяк царской профессуры. Эти чудом уцелевшие ученые оказывали решающее влияние на формирование нового поколения историков в 1930-1960-е гг.
Это историки с мировым именем - Е.А. Косминский, заведующего кафедрой истории средних веков (впоследствии академик), крупные специалисты по аграрной и социальной истории Великобритании XIII века, С.Д. Сказкин, А.И. Неусыхин и другие. Что это были за люди? Предоставим слово Арону Гуревичу: это были люди разного склада. Но что им всем, во всяком случае людям старшего поколения, таким, как Сказкин, Неусыхин и в особенности Косминский, было органически присуще? Основы их образования и воспитания были заложены еще до революции и даже до начала Первой мировой войны. Они еще впитали в себя ту систему ценностей, которая в дальнейшем уже не культивировалась в нашей стране (курсив наш - О.А.). Помимо того, что мы получали от них знания, навыки научной работы и все то, что входит в систему исторического образования, общение с этими людьми совершенно иного психологического склада были прежде всего фактором нашего воспитания. Мы общались с носителями иной культурной традиции, нежели та, что была вложена в нас советской школой, семьей, средой, улицей, газетами, радио, да и самим истфаком. Кафедра истории Средних веков явилась, с моей точки зрения, замечательным оазисом, где приобретались такие ценности, которые за пределами небольшой комнатки, где она помещалась, получить было невозможно .
Итак, Арон Гуревич записался на два семинара, к А.И. Неусыхину и Е.А. Косминскому. У Косминского Гуревич учился исследовательской работе, у Неусыхина – педагогической практике. Быть учеником Е.А. Косминского было почетно, о чем Арон Гуревич узнал спустя много лет в Кембридже, во время общения с английскими историками.
К историкам типа Е.А. Косминского и А.И. Неусыхина, изучавших аграрную историю, советская власть относилась лояльно.
Другое отношение было к историкам культуры и религий, поскольку Советский Союз провозгласил себя атеистическим государством, и исследования духовной жизни людей считались бесполезными и даже вредными. Поэтому одни историки прекращали такие исследования, другие уходили в другие сферы исторической науки. Интересный штрих к биографии Косминского дал Арон Гуревич, рассказав о его увлечении рисованием и карикатурами на академическую публику. Так Косминский выражал свое презрительное отношение к псевдоученым, делавшим карьеру в партии.
Учителем Арона Гуревича был профессор А.И. Неусыхин, тоже специалист по аграрной истории. На семинарах Неусыхина царила напряженная исследовательская атмосфера, в которой выковывались характеры будущих историков. Впоследствии Гуревич, начинавший как аграрный историк и специалист по истории древней Скандинавии, критиковал его подходы к истории средних веков, но все равно с теплотой и признательностью вспоминал Алексея Иофисфовича Неусыхина как талантливого историка и прекрасного человека.
В советское время историкам приходилось работать под неусыпным контролем партийных чиновников, не говоря уже о своих коллегах, доносивших о буржуазных взглядах Косминского, Неусыхина, Гуревича и других ученых. От них требовали отречения от воззрений Д.М. Петрушевского как буржуазного историка, следование марксистским взглядам на историю и экономику. Можно лишь восхищаться стойкостью и принципиальностью названных историков, не предавших свое ремесло в угоду карьере, положению, конъюнктуре.
Нападки и преследование инакомыслия продолжались с особенной силой в 1940-50-е годы. Арон Гуревич пишет, что в конце 40-х годов для писателей, поэтов, художников, деятелей искусства и ученых нерусского происхождения, прежде всего евреев, стали вводиться ограничения, предпринимались действия, оскорбительные и чреватые самыми тяжелыми последствиями для судеб этих людей и культуры в целом. Речь о борьбе с «безродными космополитами» и «низкопоклонством» перед Западом. Высшие партийные чиновники обвиняли евреев в покушении на видных деятелей партии и государства. Позже было печально знаменитым «дело врачей», когда еврейских врачей, лечивших Сталина, подставили те люди его ближнего круга, желавшие убрать этого человека как угрозу своей карьере и жизни. В исторической науке стало модным и эффективным защищать диссертации по истории партии, революционным движениям, в русле марксизма-ленинизма. Концепции развития Запада, равно как и работы ведущих европейских и американских историков осуждались, запрещались, объявлялись лженаучными. Арон Гуревич привел пример о «проработке» своего учителя, профессора А.И. Неусыхина, когда сначала на общем собрании, потом на заседании кафедры руководство потребовало осуждения его работ. Гуревич был одним из немногих людей, не испугавшихся последствий, который поддержал своего учителя аплодисментами.
В такое обстановке протекала учеба и становления Арона Гуревича как историка. Борьба с талантливыми историками старой школы привела к вырождению кафедры истории средних веков (добавим, что и на других кафедрах велась борьба со всеми, кто не разделял марксистко-ленинской философии и принципов коммунизма), к появлению бюрократов и бездарностей, прикрывающих партийным билетом и доносами свою бесталанность и научную ангажированность.

Начало пути: исследование скандинавской истории

После окончания университета Арон Гуревич поступил в аспирантуру, в 1946 г. Сам историк вспоминает, что поступление прошло не без трудностей, поскольку о его зачислении ходатайствовал Е.А. Косминский. Первоначально Гуревич хотел начаться византивистикой, изучал древнегреческий язык. Но история Византии и государственное устройство ему напомнили советскую действительность (замечу, что не только советское устройство власти, но и в целом русский уклад с его поклонением идолам, безгрешности царей и склонностью к рабству). Арон Гуревич даже написал статью как отклике на работу М.В. Левченко, в которой усомнился в наличии классовой борьбы в Византии. Статья Гуревича подверглась острой критике В.Н. Лазаревым, искусствоведом, в духе, что автор посягнул на лучшие достижения советского византиноведения.
В итоге Гуревич обратился к английской истории средних веков, окончательно сделав свой выбор в пользу медиевистики. В 1947 году Арон Гуревич стал аспирантом. Кандидатская диссертация Гуревича была посвящена крестьянству юго-западной Англии в донормандский период. Ее он защитил в 1950 г. Дальнейшие научные исследования Арона Гуревича связаны с историей Скандинавии (Норвегии и Исландии) и Германии в средние века.
После окончания аспирантуры Гуревич не смог остаться в МГУ, и не только в своей альма-матер. Его поддержка А.И. Неусыхина, явно «буржуазный» уклон научных работ не оставили шансов для работы с Москве. Так Арон Гуревич попал в Тверь (тогда – Калинин), в Калининский педагогический институт. Для него годы работы в Твери были, с одной стороны, потерянными (из-за разрыва с московским кругом историков и кратковременным общением с семьей), с другой стороны, плодотворными, поскольку в этот период появились работы по истории Скандинавии и зрел замысел будущей книги «Категории средневековой культуры» (1972 г.). Тем не менее, по считал Арон Яковлевич, эти годы были существенным этапом в моей жизни, и они были очень трудными. «Я приехал туда необъезженным пареньком двадцати шести лет и ушел оттуда, истратив свои лучшие годы, в возрасте сорока с лишним лет» - это слова Арона Гуревича о тверском периоде его жизни.
По словам Гуревича, уровень преподавания на историко-филологическом факультете был очень низким (за редким исключением). Преподаватели не занимались наукой, точнее, имитировали занятия ею, разрабатываю темы по истории коммунистической партии или биографии партийных деятелей. Анекдотичным был случай с деканом факультета. Получив очередной номер журнала «Вопросы истории» и просмотрев оглавление, он швырял его в сторону и восклицал: что это московские профессора не могут между собой договориться! Один трактует эту проблему так, другой – по другому. Куда это годится? Кто же следит за тем, чтобы был порядок в науке».
К слову, уровень преподавания и научных исследований был низким не только в истории, но и в философии, экономике. Поскольку экономика была плановой, административной, построенной на проматывании ресурсов и уравниловке, то ей как наукой никто не занимался. Марксистские экономические построения были характерны для экономической теории XIX века, но никак для XX века. Соответственно, с западными учебниками по экономике, истории, социологии, политологии, истории культуры большинство преподавателей провинциальных институтов (да и ряда столичных университетов) не были знакомы. Скажу больше: в бытность моей учебы в университете и аспирантуре на рубеже 1990-2000-х гг. никто не рассказывал нам про достижения европейской экономики, экономической теории, инновационную экономику, за редким исключением. К преподавателям, дававшим материал на уровне европейского университета, относились завистливо, враждебно, их травили на кафедрах старшие преподаватели «советской школы». Поэтому такие люди уходили, или не могли защитить докторские диссертации. Впрочем, сейчас еще хуже, поскольку наукой мало кто занимается, учитывая закрытие учебных заведений, диссертационных советов, отсутствием должного финансирования и международных научных связей. Да и культурный уровень населения, сильно упавший, не располагает к глубоким и системным научным исследованиям, к популяризации гуманитарных наук.

Итак, Арон Гуревич, работая в Калининском педагогическом университете, он выбрал новую тематику исследований – социально-экономическая история Норвегии и Исландии в раннее Средневековье. Отмечу два момента. В советское время, как известно, простые люди были невыездными, поэтому исследования, в том числе исторические, приходилось вести теоретически или эмпирическим путем. Арон Гуревич только в 60 лет смог посетить Скалу закона в Исландии и поселения викингов в Скандинавии. Тогда же, в 1950-60-е гг., можно было заниматься переводами скандинавских стихов и саг, а также работ немецких и скандинавских историков. Гуревичу, учитывая загруженность по работу и наличие семьи, приходилось работать урывками, по выходным. В этом его работа схожа с исследованиями Филипа Арьеса, историка «выходного дня». Только с той разницей, что Арьес работал в Департаменте министерства торговли, и историей занимался на досуге, тогда как для Арона Гуревича история была и работой, и призванием.
В 50-х годах Арон Гуревич написал и опубликовал ряд статей, посвященных социально-экономической истории Норвегии и Исландии в Средние века. Заинтересованные читатели могут сравнительно легко найти эти статьи в Интернете, в журнале Вопросы истории (1950-60-е гг.), а также в сборнике «Средние века». Конечно, работать в условиях партийного контроля и в окружении ангажированных историков типа А.И. Данилова или А.Н. Чистозвонова, было малокомфортно.
Как и многих ученых, занимающихся гуманитарными науками, тем более историей – одной из наиболее идеологизированных наук в советское время – Арона Гуревич пытались побудить вступить в партию и заниматься общественной деятельность. Он делал самоотвод, ссылаясь на необходимость жить на два дома – Калинин и Москву. В общем, как уже догадался наш читатель – Арон Яковлевич не стал партийным, равно как и общественным деятелем.
В конце 50-х годов Арону Гуревич было предложено взять полугодовой отпуск для подготовки докторской диссертации. К этому времени он опубликовал статьи по социальной истории Норвегии раннего Средневековья. При подборе и анализа фактического материала Гуревич сделал ставку на древнескандинавский эпос, в том числе саги. Ему удалось «разговорить» немые источники, установив структуру норвежского общества и отношений в нем. Кроме того, были использованы данные археологии и этнологии Норвегии. Арон Яковлевич немало времени посвятил переводам норвежских и исландских саг, в том числе Эдды, работая в Российской государственной библиотеке (тогда – библиотеке им. В.И Ленина). Это были годы еженедельных поездок из Калинина в Москву на выходные, причем один день он тратил на общение с семьей, другой – на работу в библиотеке.
Докторантам был положен год для подготовки к защите, но Арон Яковлевич понимал, что год ему не дадут, и был рад, что полгода сможет спокойно поработать в фондах и архивах. С самой организацией и защитой возник ряд трудностей.
Надо сказать, что при всей подозрительности и неодобрении взглядов Гуревич на историю средних веков к нему относились как к настоящему ученому. В пользу этого аргумента свидетельствует поддержка Н.А. Сидоровой, профессору Института всеобщей истории РАН. Она помогла назначить внеочередную защиту диссертации в Ленинграде. Оппонентом сначала стал В.И. Рутенберг, специалист по истории итальянских городов. Но Арон Гуревич воспротивился, и тогда ему поручили самому организовывать свою защиту. Рецензентами были назначены А.И. Неусыхин и Я.А. Левицкий. История с защитой докторской диссертации показала сложный и неуживчивый характер Арона Гуревича, который отмечали все его коллеги и друзья. Прямолинейность и неуступчивость, работа «на себя», а не на коллектив, помогали Арона Яковлевичу в его занятиях исторической наукой, но сильно мешали в общении с начальством и партийными органами. Характер «бойца за историю» Гуревич показал еще в период бытности аспирантом, когда вступился за А.И. Неусыхина, не поддержав травлю историка на родной кафедре. Это дорого ему обошлось – потеря места работы в альма-матер (МГУ им. М.В. Ломоносова), и «ссылка» в Калинин, ставший для Гуревича вторым домом на шестнадцать лет. Нежелание историка писать в русле марксистской идеологии привело к тому, что Арон Яковлевич так и смог за всю жизнь поработать на кафедре истории средних веков. Свой среди чужих, чужой среди своих – так можно сказать про историка, долгое время работавшего в Институте философии РАН.

В процессе подготовки к защите начался конфликт Гуревича с официальной медиевистикой со стороны А.И. Неусыхина, Е.А. Косминского и других ученых старой формации. Официальная точка зрения на земельные отношения крестьян и власти в раннее средневековье состояла в «закабалении», «закрепощении» разорявшихся свободных соплеменников. Арон Гуревич выдвинул и обосновал другую концепцию – мэноры «спускались сверху», возникали в результате королевских пожалований власти над свободными людьми, безотносительно к тому, на какой стадии социально-правовой и имущественной дифференциации находились последние. Эта дифференциация, естественно, шла и в англосаксонском обществе, но не она определяла процесс феодализации – активными носителями ее явились королевская власть и церковь . Естественно, что эти взгляды диссертанта не сочетались с марксистской идеологией и мнением, что власть закабаляла крестьян, делая их практически рабами. Это была характерно для Руси-России, но не для стран Западной Европы, воспринявшей римское право и традиции, свободу рынка и частную собственность.
Примечательно, что одна ученая дама из плеяды советских историков, Ф.А. Коган-Бернштейн, сравнила Гуревича и его тезисы с М. Лютером и его концепцией. Зато соискателя поддержала Н.А. Сидорова, имевшая немалое влияние в Институте истории РАН. Гуревичу назначили знакомых оппонентов (А.И. Неусыхина, А.И. Данилова и М.А. Барга), а также запасных оппонентов – академика С.Д. Сказкина и З.В. Удальцову.
Конечно, Арон Яковлевич втайне лелеял надежду перехода из Института философии в Институт истории после защиты докторской диссертации. Это ему удалось, но только через четыре года. В общем-то, можно согласиться с его мнением, что карьера складывалась успешно, правда, относительно отношению к его работам. Учитывая тоталитарность советской системы управления, все же находились люди, не мыслящие шаблонами коммунистической партии. Скажем так – это были не вполне советские люди. Поэтому «диссиденты от науки» А.Я. Гуревич, А.Д. Сахаров, М.М. Бахтин и многие другие имели возможности заниматься наукой, а не псевдотеориями.
«Я уже сказал, что середина и вторая половина 60-х годов были для меня очень продуктивными» - слова Арона Гуревича о работе после защиты докторской диссертации. Добавлю маленькое замечание: защита докторской диссертации выводила научного работника на новый уровень отношений в научном мире, создавала дополнительную броню, предоставляла ряд возможностей, пусть и ограниченных для ученых, не разделявших марксистскую теорию и партийную идеологию.
В 60-е годы в СССР опубликована книга профессора Ж. Ле Гоффа, выдающегося история Движения «Анналы» - «Цивилизация средневекового Запада». Это была не просто струйка свежего воздуха в темницу советской истории, закрытой на замок марксистской идеологии. Появление новой исторической работы, мощно раздвинувшей горизонты исследований исторических процессов, было подарком судьбы. Сам Арон Гуревич сравнил ее с интеллектуальным взрывом. В отличие от многих других работ историков Движения «Анналы», книга Ле Гоффа была посвящена генезису формирования стран Западной Европы, их культуры, ментальным и антропологическим аспектам.
Полагаю, что не будет ошибкой утверждение, что публикация книги Ж. Ле Гоффа послужила новым стимулом для Арона Гуревича, расширением его представлений о феодализме, средневековой культуры, тенденциями развития исторической науки в Европе. Следствием этого стала работа над новыми книгами мэтра – Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе и Категории средневековой культуры.
В процессе работы над Проблемами феодализма Гуревич три года преподавал в Академгородке Новосибирского университета курс по социально-экономической истории Раннего Средневековья. Он тепло отзывался об этом времени, о духе свободомыслия и научного поиска в этом университете.
В 1966-1967 гг. работа над книгой «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе» была закончена, и Гуревич работал над второй книгой, посвященной категориям средневековой культуры. Несмотря на негативное отношение к книге партийных органов, издательство все же опубликовало ее.
Тем не менее, периодически Гуревича «прорабатывали» на разных совещаниях в МГУ и Институте истории РАН, куда он позже перешел на работу. К этому времени относится охлаждение его отношений с бывшим учителем, профессором А.И. Неусыхиным, которого косвенно пытались привлечь к критике работ Гуревича. Арон Яковлевич с болью в душе вспоминал общение с учителем, боявшимся начальства в лице А.И. Данилова (сделавшего карьеру министра образования), партийных органов в МГУ. К чести Гуревича, в своей книге «История историка» он покаялся в несправедливости отношения к Неусыхину. Мне трудно давать оценку этих отношений, но можно понять Неусыхина: старый, больной человек хотел спокойно дожить до смерти, не желая волнений и для своей семьи, коллег, учеников.
В 1969 году Арон Гуревич лишился работы в Институте философии РАН по причине сокращения штата. Какое-то время он был безработным, но не прекращал научной деятельности, собирая материал для книги «История и сага». В том же году его зачисляют в Институт всеобщей истории, в Скандинавскую группу. Условие, выставленной Гуревичу – никакого структурализма – было им отвергнуто, в разговоре с заведующим этой группой, жесткой фразой: ты мне этого не говорил, я этого не слышал, воспринимать подобные директивы я не способен». Принципиальность историка, конечно, неудобная черта, зато полезная для науки. Настоящий ученый не отречется от своих взглядов, не станет соглашателем или лицемером ради карьеры, работы, иных материальных выгод.

Новый этап творчества: от аграрной истории к истории культуры

В 1970 году была опубликована книга «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе». Как и предыдущие работы, она вызвала ряд нападок в научных журналах, тем более, что это было учебное пособие, рекомендованное студентам исторических факультетов. Я не буду останавливаться на критике этой книги, так как она не конструктивно шла в русле марксистского учения об общественных формациях.
Позже, в 1972 году, вышла из печати книга «Категории средневековой культуры», одна из лучших работ Арона Гуревича. Неоднократное переиздание этой книги, в том числе в Западной Европе и Скандинавии, доказало ее высокую научную ценность и популярность у читателей. Сейчас историческая наука продвинулась далеко вперед, по пути развития исторической антропологии, микроистории, экономической истории. Однако ценность Категорий в ее фундаментальности, в методологических открытиях и обобщениях. Намеченные направления исследования ментальности – отношение к труду, богатству, времени, религии – получили впоследствии развитие в трудах не только историков-медиевистов нашей страны и зарубежных стран, и специалистов, занимающихся различными периодами истории, всеобщей историей.
В 1960-1970-е годы Арон Гуревич успешно работал на ниве написания научных работ по средневековой истории, истории Скандинавии, о чем свидетельствуют статьи и книги, опубликованные в тот период. Другая сторона жизни историка – преподавательская деятельность – была малоэффективной, поскольку его не допускали до преподавания курсов по истории средних веков. С одной стороны, это позволяло сконцентрироваться на разработке проблематики истории средневековья, исторической антропологии, с другой стороны – лишало мэтра доступа к молодым умам, площадки для распространения последних научных достижений в истории.
Семидесятые годы были для Гуревича временем общения с гуманитариями: философом Л. Баткиным, В. Библером. Заочно он полемизировал с М. Бахтиным и В. Бицилли. По выражению П.Ю. Уварова, это были его союзники в научных исследованиях.
Своим достижением в те годы Арон Гуревич считал публикацию книги Марка Блока «Апология истории». Это программная работа Блока, в которой он рассмотрел методологию истории с позиции синтеза общественных наук. Ее ценность для советских историков, не разделяющих идеологические подходы к исторической науке, была в отсутствии марксистско-ленинских догматов. По мнению Гуревича, Апология истории стала существенным прорывом в историческом сознании советских историков. К сожалению, другая фундаментальная работа, посвященная новой методологии изучения истории – Бои за историю Люсьена Февра – увидела свет лишь в 1991 году. Как и в области технологий и технике, Советский Союз отставал от мировых тенденций в общественных науках на 40-50 лет. Добавим к сказанному, что в наши дни этот разрыв сохраняется, учитывая отток молодых и талантливых историков, социологов на Запад, а также недостаточное финансирование масштабных исследовательских проектов.
Период 1960-70-х годов был для Арона Гуревича временем не только плодотворной работы над историей Норвегии и Исландии, но и годами размышлений над социальной историей и связями культурных процессов с экономикой и политикой стран Западной Европы. Не случайно в его Категориях средневековой культуры много поставленных вопросов, но нет ответов. Эти ответы историк сформулировал позднее, в 1980-1990-е годы, когда занялся проблемами истории средневековой культуры и влияния религии на народную культуру.
В первом издании «Истории историка» (1973 г.) Гуревич осмысливал проблематику истории культуры и новые методы познания человека в истории, обоснованные создателями Движения Анналов. Он писал: история общества не может быть историей «объектов» или историей абстрактных категорий – она должна быть историей живых людей – не в смысле красочности и живости изложения, а в понимании и интерпретации материала. Для реализации этой задачи необходима выработка особой методики, нового угла зрения, под которым рассматривается жизнь человеческая. Все срезы истории – политику, экономику, право, быт, искусство, философию, поэзию и т.д. – нужно научиться понимать таким образом, чтобы они были способами проникновения в жизнедеятельность людей изучаемой эпохи». Здесь Гуревич говорит об исследовании ментальностей и исторической антропологии, методику которых разрабатывали Люсьен Февр и его ученики – Робер Мандру, Жак Ле Гофф, Жан Клод Шмитт и другие. Историк, по мнению Гуревича, не только реконструирует историю, но и сочиняет ее. Он вкладывает современные представления о собственности, деньгах, времени и других категориях в головы людей Средневековья и поздних периодов, не задумываясь, что в те времена люди воспринимали и ощущали все по-другому. В этом и состояла главная проблема исторической науки до второй половины XX века, которую решали историки-анналисты, начиная с Люсьена Февра и заканчивая Роже Шартье. Эта проблема решалась с привлечением новых исторических источников (статистических документов Средних веко и Нового времени, религиозных документов – приходских книг, проповедей, покаянных книг и пр.). и методов смежных наук – лингвистики, семиотики, антропологии (курсив наш. – О.А.).
Работая над этой проблематикой, Арон Гуревич получил ценный опыт общения с польскими коллегами, во время научной командировки в Варшаву в 1967 году. Отчасти в результате этой поездки, когда Гуревич установил контакты с польскими историками, он смог опубликовать в журнале «Анналов» статью по формам собственности и обмене дарами в раннее Средневековье (на примере стран Скандинавии). Именно тогда завязались научные отношения Гуревича с крупным историком-анналистом Жаком Ле Гоффом.

Арон Гуревич, вспоминая 1970-е годы, писал: в то время я только еще подходил к проблеме, которая стала выясняться для меня ближе к середине 70-х годов. А именно: наряду с официальной культурой и религиозностью в средневековой Европе существовал другой мощный пласт культуры, в орбиту которой так или иначе были втянуты все – от плебеев до аристократов, светских и церковных.
На мировоззрение и методику работы с историческими источниками Гуревича большое влияние оказали работы М. Бахтина, посвященная народной культуре Средневековья и Ренессанса, и датского историка В. Гренбека «Наш народ в древности». Бахтин и Гренбек писали о народной культуре, рассматривая ее элементы и связь с социально-экономическими процессами. Работа Михаила Бахтина вводила в историческую науку новые понятия – «амбивалентность», «смеховая культура», «карнавал», «телесный низ» и др. Это была другая схема изучения истории культуры, отличная от марксистской методики исследования базиса и надстроек.
Для советских историков, прочитавших работы Бахтина и Гренбека, открылись новые возможности в исследовании социальной истории и исторической антропологии. Надо сказать, что в то время советская антропология практически не взаимодействовала с историей, в отличие от европейских стран, где работы антропологов К. Леви-Брюля и М. Мосса оказали существенное влияние на Новую историческую науку, прежде всего на Марка Блока и Люсьена Февра.
Несмотря на значимость работы М. Бахтина, она имела существенный недостаток – односторонность понимания жизни людей Средневековья и Возрождения, в основе которой лежит смеховая культура. Но смех, как известно, бывает разным: радостный, саркастический, нервный и т.д. В самом смехе средневекового человека звучали нотки страха и неуверенности перед природой и государством. В условиях религиозного образа жизни смех выступал не только как реакция на радостные события, но и средством защиты от угроз окружающего мира. Вероятно, поэтому (но не только) книга Бахтина о Рабле и народной культуре была принята сдержанно в Европе. Позже, во Франции опубликована работа историка Жана Делюмо Грех и страх: Формирование чувства вины в цивилизации Запада (XIII-XVIII вв.). В этой работе Делюмо рассматривал религиозную картину мира средневекового человека с позиции комплекса вины и страха перед Богом за грехи и неправедную жизнь.
Что касается работы М. Бахтина, то Гуревич, несмотря на ее высокую оценку, в рецензии высказал сомнения в том, что карнавальная традиция объясняет многие явлений социальной жизни. Кроме того, круг используемых источников в книге Бахтина был весьма узким и односторонним. Позже, в 1980-х годах, Арон Гуревич обратится к религиозным источникам, и напишет монографию, посвященную культуре средневековья, базирующуюся на религиозных примерах (exampla). А пока, изучая книгу М. Бахтина, Гуревич придет к выводу необходимости изучения новых исторических источников – проповедей, религиозной литературы (агиографии и пр.). Новые пласты источников, по мнению историка, помогут понять сложный и противоречивый мир Средневековья, вскрыть глубинные причины эволюции ментальностей людей той эпохи.
Знакомство с книгами М. Бахтина, В. Библера, М. Блока, Ж. Ле Гоффа и других историков и философов, изучение особенностей формирования норвежской и исландской культуры стало для Гуревича переломным этапом, когда он отошел от аграрной истории, и обратился к изучению истории культуры, ментальностям и исторической антропологии. Его научные контакты и круг общения расширился с публикацией статьи в журнале «Анналы» и перепиской с Жаком Ле Гоффом, который поддержал работы советского историка. Конечно, нельзя сказать, что, кроме Гуревича, в Европе не публиковались работы других историков. Так, в 1960-е годы во Франции вышла книга Б. Поршнева, посвященная народной борьбе во Франции в XVII веке. Она встретила хорошие отклики у историков-марксистов, в отличие от скептических отзывов историков, не разделявших марксистский подход к изучению истории. Современник Ж. Ле Гоффа, историк Эммануэль Ле Руа Ладюри писал о Поршневе: в СССР есть такой историк Борис Поршнев. Это все, что я могу сказать о нем.
Другое отношение было к Арону Гуревичу, статья которого, посвященная родству и обмену дарами в Норвегии и Исландии, была новаторской, и вызвала интерес французских историков. Имя Гуревича уже было известно на Западе: его книга Категории средневековой культуры получила высокую оценку (свыше 100 положительных рецензий), и была опубликована на восьми европейских языках. Для автора книги было особенно важным, что она была опубликована французским издательством «Галлимар», которая выпустила серию книг Ж. Дюби, Ж. Ле Гоффа, Э. Ле Руа Ладюри и др. Впрочем, об отношениях Гуревича и представителей Движения Анналов мы еще скажем. А пока Арон Гуревич только подходит к пониманию важности изучения религиозной составляющей народной культуры, к роли христианства в становлении европейской цивилизации.
В мемуарах Гуревич касается еще одной стороны жизни – отношениям с коллегами по цеху. Понятно, что в советское время, когда общественные науки рядили в одежды марксистской идеологии, многие историки и философы, с кем довелось общаться Арону Яковлевичу, писали работы в русле марксистско-ленинской идеологии. Социально-экономические и политические процессы сводились к борьбе классов и антагонизму капитализма и социализма. Лишь немногие историки, такие как Арон Гуревич и Леонид Васильев, занимались настоящими историческими исследованиями, в условиях давления партийных органов. Арон Гуревич, описывая это время, говорил о необходимости цитирования Ф. Энгельса и К. Маркса в исторических исследованиях; это было не только «научным» критерием, но и средством допуска книги к публикации. Работая в Калининском педагогическом институте, Гуревич был одинок в своей научной работе, так как, по его выражению, «наукой там никто не занимался, уровень студентов был крайне низок».
Принципиальность историка и сильная воля не раз помогали Арону Гуревичу отстаивать свои взгляды и убеждения, преодолевать бюрократические препоны и недоброжелательность коллег и начальства. Позже он с иронией вспоминал, что коллеги, занимающиеся научной обструкцией, в 1990-е годы уверяли, что поддерживали его идеи и работу.
И все же, несмотря на изоляционизм советских ученых, идеологическое давление и бюрократию, историки, философы, филологи внесли немалый вклад в мировую историческую науку. Имена А. Гуревича, Ю. Бессмертного, Л. Васильева, В. Библера, А. Кажданова, М. Бахтина и других были известны в Европе и США, где изредка публиковались их статьи и книги.

IV. Европейское признание и новые проекты

Перестройка и международное общение с коллегами по цеху дали новые импульсы научной работе Арона Гуревича. Образно выражаясь, в запертой комнате приоткрыли форточку, и заструился свежий воздух. Реформы М.С. Горбачева, несмотря на их половинчатость и некоторую ангажированность, позволили советским ученым расширить круг контактов с европейскими и американскими коллегами. Для Гуревича этот период стал вехой в карьере: он получил международное признание исторических работ в США и Великобритании.
Но не только. В 1987 году организуется семинар по исторической антропологии (первоначальное название – исторической психологии), руководимый Ароном Гуревичем практически до его смерти. Семинар проходил в Институте всеобщей истории РАН, позже – в Доме ученых. «Собиралось множество народа, доклады слушались разного уровня и содержания, но проявлялся огромный интерес. Это длилось до определенного момента, когда политические страсти достигли такого накала, что интерес гуманитариев стал переключаться с научных проблем на проблемы общественной жизни» - вспоминал его организатор.
Другим проектом Гуревича стал журнал «Одиссей». Журнал был альтернативной площадкой, используемой для обсуждения проблем исторической антропологии и истории культуры. Период 1980-х годов стал «лучом света в мрачном царстве науки». В конце восьмидесятых в МГУ была создана кафедра теории и истории мировой культуры, возглавленная филологом В.В. Ивановым.
В 1987 году культурологом Л.М. Баткиным и историком Ю.Н. Афанасьевым была сформулирована идея образования учебного заведения нового типа. Так родился Российский государственный гуманитарный институт (курсив наш. – О.А.).. К слову, лекции Афанасьева по истории имели огромный успех: его выступления аудитории, окна которой выходили на улицу, слушали прохожие. Годом позже, в 1988 году, Гуревич возглавил сектор истории культуры. Это назначение состоялось при поддержке Ю.Н. Афанасьева. Надеемся, что заслуги Ю.Н. Афанасьева, талантливого историка и создателя РГГУ, оценить молодое поколение ученых-гуманитариев. Пока что, увы, РГГУ переживает тяжелое время сокращения кадров; закрыт центр им. Марка Блока.

Восьмидесятые годы дали Гуревичу возможность поехать на конференции в Берлин и Рим. С оформлением разрешения и документов вышла заминка, поскольку руководство института, в котором он работал, не сразу согласились отпустить «несговорчивого» историка в Европу. Визит Гуревича в КГБ снял эту проблему. В Берлине он сделал доклад, посвященный проповедям Бертольда Регенсбургского.
Поездка в Рим принесла Арону Яковлевичу не только интересные контакты, но международную литературную премию Ноннино – за научные произведения, касающиеся жизни сельского населения (премия была выдана итальянской фирмой, производившей водку). Оказалось, что так итальянцы оценили работу Гуревича «Проблемы средневековой народной культуры». В Италии Гуревичу посчастливилось пообщаться с римской папой Иоанном Павлом II, и вручить ему книгу «Крестьяне и святые» (итальянский перевод «Проблем средневековой народной культуры»). В свою очередь, римский папа наградил Гуревича медалью. Общение с римским папой произвело сильное впечатление на Арона Яковлевича, которым он поделился в книге История историка.

V. 1990-е: история ментальностей и историческая антропология

Последнее десятилетие уходящего века принесло Арону Гуревичу и радости, и несчастье. Начинались девяностые годы исключительно плодотворно: зарубежные поездки в Великобританию (Кембриджский университет), Скандинавию (Данию и Исландию), расширение круга научных контактов, подготовка монографии Исторический синтез и Школа «Анналов».
в 1991 году, Гуревич посетил Данию, где видел остатки викингских лагерей и военный лагерь в Треллерборге. Этот год запомнился и другой поездкой – в Исландию. Понять состояние и чувства Гуревича, когда он взошел на Скалу закона, сможет только историк, безгранично преданный науке, и лишенный возможности прикоснуться к ее артефактам. Он писал: это было удивительное переживание, так как я, влюбленный в исландские саги, в рассказы о древних исландцах, ощутил, что действительно рядом со мной тени людей, фигурирующих в «Саге о Ньяле» или «Саги о Гисли». В этой стране, где саги хранятся как в рукописях, так и в памяти народа, вообще все удивительно и совсем не так, как в других странах, гораздо более «цивилизованных», богатых, обставленных дворцами и небоскребами. Воздух, который я здесь вдыхал, преисполнял меня сознанием, что сага и ее герои не вполне отчуждены, несмотря на тысячелетие, которое отделяет меня от них .
В Скандинавии Гуревич становится почетным профессором Лундского университета, получив кольцо и лавровый венок.
Потом были поездки в Кембриджский университет, центр Д. П. Гетти в Лос-Анджелесе, в котором Гуревич занимался подготовкой новой книги – Исторический синтез и школа «Анналов» - в 1988/89 гг.; в Израиль, Польшу, Венгрию. Он был избран в члены семи зарубежных академий. Тогда же, по просьбе Жака Ле Гоффа, Гуревич пишет новую работу для серии «Становление Европы» - Индивид и социум на средневековом Западе.
Наконец, в начале 1990-х годов Арон Гуревич пишет свои мемуары – Историю историка. Корни этой книги уходят в семидесятые годы, когда с 1973 года автор начал записывать свои воспоминания и мысли относительно исторической науки. Вспоминая о работе над книгой, он подчеркнул важный момент: в книге в основном описаны недоброжелатели и оппоненты, а друзья и союзники по науке остались за скобками. Это обусловлено, по мнению Гуревича, логикой изложения событий.
Этот период ознаменован публикацией книги, в которой Арон Гуревич не только дал блестящий анализ работам ведущих историков Движения «Анналов», но обосновал методологические подходы к истории ментальностей и исторической антропологии. Монография Исторический синтез и Школа «Анналов» стала попыткой осмысления эволюции подходов к созданию тотальной, всеобщей истории, идея которой разрабатывалась М. Блоком и Л. Февром. Сам Гуревич подчеркивал, что написал книгу не о Школе «Анналов», а о подходах к историческому синтезу.
В нашу задачу не входит детальный анализ названной книги, ибо это требует отдельного всестороннего исследования. Поэтому приведем несколько соображений общего характера.
Основное место Исторического синтеза и Школы «Анналов» занимает анализ концепции всеобщей истории и взглядов М. Блока, Л. Февра и Ф. Броделя. Арон Гуревич, на основе изученных работ упомянутых историков, дает оценку вклада каждого из них в теорию исторического синтеза.
Основатели Движения «Анналов» (название «Школа Анналов», используемое в российской историографии, не нравилось самим историкам-анналистам, в том числе Ж. Ле Гоффу и Р. Шартье), Марк Блок и Люсьен Февр, являясь друзьями и соратниками по журналу «Экономика. Общество Цивилизация», расходились в подходах к структуре исторических исследований. Арон Гуревич называл Блока социальным историком, а Февра – историком ментальностей. Различия упомянутых историков начинается с происхождения и социального окружения. Марк Блок, родившийся в 1886 году, был сыном профессора Гюстава Блока, специализировавшегося на римской истории. Окружение Блока с детства – интеллектуальная элита Лиона и Парижа. Он закончил Высшую нормальную школу в 1908 году, позже изучал историю и географию в Лейпциге и Берлине (1908-1909 гг.). Университетские лекции известных ученых – психологов Шарля Блонжделя, Андре Валлона, историка Анри Берра, работы социологов Эмиля Дюркгейма и Марселя Мосса повлияли на становление Блока как историка. В 1913 году Блок защитил диссертацию «Иль-де-Франс: страна вокруг Парижа». Научные занятия прервала I Мировая война, в которой Блок воевал как солдат. Двадцатые и тридцатые годы ознаменовались напряженной работой историка в университетах Амьена, Монпелье и Страсбурга, редактора журнала «Анналов» (совместно с Л. Февром). В этот период Блок публикует множество статей, посвященных феодальному обществу Европы, королям-чудотворцам, истории техники, аграрной истории. Поистине можно удивляться огромной работоспособности Марка Блока, учитывая его большую семью (жена и шесть детей). Одним из выдающихся проектов историка стало преобразование ранее издававшегося журнала «Исторический синтез» Анри Берра. Хотя ведущую роль в нем играл Люсьен Февр, писавший статьи и рецензии по религиозной и политической истории, Марк Блок внес немалый вклад в популяризацию печатного издания. Они расходились во взглядах на аудиторию журнала: Блок считал, что журнал должен быть французским, а Февр – международным. Позднее Блок несколько дистанцировался от участия в журнале. Это неудивительно: любой крупный ученый предпочитает разрабатывать свои концепции и методы, и участие в совместных проектах может, образно говоря, распылить его идеи и оставить меньше времени на реализацию проектов. Историк Н. Трубникова отмечала, что журнал, издаваемый Февром, испытывал существенные трудности в 1930-х годах, связанные с публикацией иностранной периодики в других странах и ростом политического экстремизма в Европе. Другой проблемой являлась сложность методологии исследования, которую пропагандировал журнал: она требовала от историков комплексных работ, отражавших не только исторические, но и психологические, лингвистические, географические аспекты изучаемых процессов и явлений. Необходимо отметить, что ни в тот период, ни позже методологическим требованиям, выдвинутым Берром, Блоком и Февром, не отвечали работы самих основателей. Блок акцентировал внимание на социальные аспекты, Февр – на ментальность, Бродель описывал географические и экономические факторы, определявшие содержание и динамику исторических процессов. Пожалуй, только в работе Что такое Франция? Фернан Бродель планировал полностью выполнить завет Блока и Февра о концепции всеобщей истории. Конечно, это не умаляет достоинств прекрасных работа Блока и Февра. Мы говорим о другом: претворение концепции всеобщей (тотальной) истории потребует работы команды историков, использующих базовые идеи, и распределившие исследование всех аспектов проблематики между собой. Только так можно выполнить комплексное исследование по истории какой-либо страны, придерживаясь перечня вопросов исторической антропологии и ментальности, который в определенной мере окончательно сформулировал Арон Гуревич в Историческом синтезе и Школе «Анналов» . Отметим лишь, что новые общественные проблемы и развитие исторической науки расширяют этот перечень объектов исторической антропологии.
Но вернемся к жизни и деятельности Марка Блока. Как отмечалось ранее, с легкой руки Гуревича Блока стали называть социальным историком. Любопытен факт биографии Блока: воспитанник Высшей нормальной школы, он неожиданно для себя вступил в конкуренцию с Февром при выборе места работы. Оказалось, оба хотели занять место профессора истории в Колледже де Франс. Марк Блок уступил другу, заняв должность заведующего кафедры экономической истории в Сорбоннском университете. Для Блока это была странная должность, ведь он считал себя не историком экономики, а аграрным историком. Впрочем, круг его научных интересов не исчерпывался только аграрной историей, как видно из его статей и книг. Гуревич писал, что в книге «Короли и сервы – глава из истории периода Капетингов» Блок проанализировал проблему свободу в средневековом обществе. Эту проблему, равно как и вопросы времени и богатства, права и труда рассматривал сам Арон Гуревич в блестящей монографии «Категории средневековой культуры». Широкой диапазон научных интересов Блока проявился в его книге о королях-чудотворцах. Взяв за основу практикующийся ритуал исцеления от золотухи королями, Блок раскрыл суть коллективных представлений. Гуревич верно заметил, что данный ритуал не выдумала, а использовала королевская и духовная власть в своих целях. Действительно, вера в чудеса и знамения уходят в язычество, в психологию первобытного общества. Католическая церковь переплавила многие элементы языческих культов в официальную концепцию религии, в догматику и агиографию. В период Средневековья для централизации королевской власти требовалась помощь духовенства в создании и продвижении идеологии единого государства. Позже, в ранее Новое время, и особенно в XVIII веке, европейское общество стало освобождаться от религиозного мышления. Это процесс обретения свободы и права для буржуазии и интеллигенции, о чем замечательно свидетельствуют как сочинения философов и юристов, так исследования историков – Ж. Мишле, А. Берра, Ф. Броделя, Р. Мандру и многих других.
Оценивая творчество М. Блока, Арон Гуревич писал, что его работа о королях-чудотворцах положила основание дальнейшего развития исторической антропологии. Ее круг традиционных объектов – родство, дары, частная жизнь – расширился за счет включения в него ментальности. «Социальная история в интерпретации Блока – не только история отношений землевладения и сеньориальной власти…она включает в себя в качеств неотъемлемого компонента человеческое сознание, ментальность (курсив наш. – О.А.), и только через нее становится понятной, более того, обретает подлинный смысл для историка» - подчеркнул Арон Гуревич. Пример изменения ментальности Блок продемонстрировал в статье о водяной мельнице, появившейся в средневековой Европе. До ее появления труд был ручным, и, пока не изменилась демографическая ситуация (уменьшение численности населения вследствие войн и эпидемий), не существовало экономической потребности в водяной мельнице. Эта примитивная механизация труда не только повысила эффективность аграрного производства, но и стала одним из факторов, предшествующего созданию инновационной экономики. Позже, революционные технологии в сельском хозяйстве Англии и технические открытия в XVIII веке (изобретение швейной машинки и пр.) изменят ментальность европейцев, что породит восстания «луддитов» и других приверженцев Старого порядка (культурных, экономических и политических традиций, господствовавших до конца XVIII века).
Учитывая сказанное, можно ли утверждать, как это сделал Жак Ле Гофф, что Марк Блок – отец исторической антропологии? Полагаем, это не будет преувеличением. Марк Блок оставил в наследство не только научные статьи и монографии; основной его вклад – программная работа Апология история, оставшаяся незаконченной. В ней автор призывает отойти от старых догм позитивизма и релятивизма; он говорит о необходимости формирования нового вопросника историка, расширении объектов исторического исследования. Блок отмечает важность постановки проблемы исследования и учете ментальности общества и человека в конкретный период истории. Сейчас, когда некоторые работы историков грешат попыткам приписать современные взгляды и мысли людям Средневековья и Нового времени, особенно остро звучат слова Марка Блока о необходимости диалога с человеком прошлого, используя любые источники. «Разнообразие исторических свидетельств почти бесконечно. Все, что человек говорит и пишет, может и должно давать о нем сведения» - утверждал Марк Блок. К сожалению, незаконченность Апологии истории не позволило нам глубже вникнуть в творческую лабораторию историка. Добавим к сказанному, что идеи Марка Блока об исторических источниках историки следующих поколений «Анналов» - Ф. Бродель, Р. Мандру, Жак Ле Гофф, Ф. Арьес. Наша страна может гордиться, что и советские историк Арон Гуревич внес немалый вклад в методологию исторической науки, используя пласт исторических свидетельств – проповеди, покаянные книги, дидактические примеры и агиографические источники – для объяснения ментальности и ее эволюции в отношении низших классов общества. Отметим, что во Франции исследованиями ментальности простолюдинов занимались немногие историки – в их числе Жак Ле Гофф и Робер Мандру. Позже мы вернемся к этой проблеме.
Читая Апологию истории спустя десятилетия, понимаешь, что революционность методов Марка Блока не в замене традиционной методологии истории, практикуемой позитивистской школой и ее сторонниками – Ш. Сеньобоссом и Шю Ланглуа. Историки-анналисты не похоронили позитивизм, но они трансформировали его. Новые вопросники, междисциплинарный подход и преображение истории в историческую антропологию – вот достижения и наследство Движения «Анналов». Каждое поколение «Анналов» вносило свои идеи, которые поверялись временем. Некоторые из них, как географические детерминизм Ф. Броделя или квантитативная история Э. Ле Руа Ладюри, стали тупиковыми ветвями эволюции исторической науки. Тем более ценными являются идеи социальной истории и истории ментальностей, сформулированные М. Блоком и Л. Февром. Апология истории Блока и Бои за историю Февра служили и служат путеводными нитями историка, призывающими его понимать, а не судить Историю.
Резюмируя научный путь и жизнь Марка Блока, Арон Гуревич указывал на различия в определении роли ментальности в обществе. Блок придерживался социологического подхода при анализе структур общества, предостерегая от приписывания ментальности элит всем классам общества. Нам представляется важным и единственно верным такой подход Марка Блока к оценке мировоззрения и поведения человека и общества. Не погружаясь глубоко в сознание и представления людей, в отличие от Февра, исследующего стереотипы поведения и автоматические установки слоев общества, Блок понимает культуру в антропологическом смысле. В истории есть вечный спор о диффузии культурных явлений и процессов. Одни историки утверждают, что идеи спускаются от элит к массам, другие придерживаются противоположной точки зрения. Но, если в отношении культуры поведения, образа жизни нужно согласиться с мнением, что низшие слои общества заимствуют стереотипы поведения и отчасти образ жизни высшего класса, то в отношении религиозной ментальности не все так однозначно. Языческие верования возникли в первобытных обществах, и его лидеры осознали потенциал власти, заложенной в представлениях людей о природе и богах. Первоначально возникшее противостояние вождей и жрецов переросло в взаимовыгодной сотрудничество. Власть предлагала народу сказки и мифы, в который требовали сами простолюдины. Сейчас этот прием отлично используют политики-популисты, озвучивая в программах желания и мечты простого народа. Поэтому можно говорить о взаимопроникновении ментальности социальных классов (курсив наш. – О.А.).. Еще Пушкин писал: меня обмануть несложно, я сам обманываться рад. Людям нужны иллюзии, они скрашивают банальность будних дней, позволяя мечтать.
Марк Блок, написав Апологию истории, в жизни защищал гуманистические ценности и свою страну – Францию – так же, как «воевал» за Историю. Участник региональной Директории Сопротивления, капитан армии Марк Блок с 1943 г. вел подпольную борьбу на территории страны против немецких оккупантов; публиковал статьи под псевдонимом М. Фужер. Но не только статьи: жанр политической сатиры, принимавший форму памфлетов в ходе борьбы с авторитарными режимами, дал возможность Блоку публиковать сатирическую поэму, высмеивающую неудачливого генерала, и памфлет «Доктор Геббельс».
В марте 1944 года Марк Блок арестован гестаповцами и, после пыток, расстрелян 16 июня того же года в местечке Сен-Дидье-де-Форман (регион Рона-Альпы) во Франции.
Пример Блока являет образ гражданина и историка, отстаивающего интересы страны и науки перед любой угрозой. В 1940 году, находясь на службе в армии, он услышал слова солдата: неужели история обманула нас? Впечатления и результаты анализа военных действий Блок выразил в книге Странное поражение. Свидетельство, записанное в 1940 г. По мнению польских историков, это лучшее описание событий, происходивших на территории оккупированной Польши.
Методологию истории ментальностей, ростки которой содержатся в работах М. Блока, развивал, поставив Личность в центр внимания историка его друг и соратник в «боях за историю» - Люсьен Февр.
Арон Гуревич привел основные факты биографии Февра, проливающие свет на его мировоззрение историка. Сын университетского профессора-филолога, Люсьен Февр, как и Марк Блок, закончил Высшую нормальную школу. Ему посчастливилось учиться у выдающихся ученых-гуманитариев первой трети прошлого века – географа Поля Видаля, лингиства Антуана Мейе, историков Гюстава Блока и Анри Берра, психолога Анри Бергсона, этнолога Люсьена Леви-Брюля. Несомненно, широкая эрудиция Февра и его склонность к психологии предопределила проблематику исследований. Докторская диссертация «Филипп II и Франш-Конте» (1911) раскрыла историю отношений социальных классов этой области в исследуемую эпоху. Политические, социальные, религиозные и культурные аспекты жизни Франш-Конте правления Филиппа II Августа проанализированы Февром с позиции ментальностей общества. Интерес Февра к природно-географическим факторам повлиял на другого историка, пока еще начинающего научный путь – Фернана Броделя. Люсьен Февр, занимаясь историей ментальностей, заложил краеугольные камни будущих направлений исторической науки, блестяще реализованных Ф. Броделем, Ж. Ле Гоффом, Ж. Дюби, А. Гуревичем и другими.

Гуревич отметил, что Люсьен Февр сумел превратить малоизвестное Движение «Анналов» в интеллектуальную элиту Франции, а его идеи, равно как и Блока, проникли в среду историков других стран (Великобритани, Германии, Италии и т.д.).
Люсьен Февр, в отличие от Марка Блока, при жизни удостоился всеобщего признания: он занимал посты председателя Национального комитета историков Франции, президента комитета по истории II Мировой войны, члена комиссии по разработке проекта реформы образования во Франции, главного редактора журнала «Тетради всемирной истории»; основал журнал «Истории II Мировой войны», руководил изданием «Французская энциклопедия».
Административные посты и руководящие должности нисколько не заслоняют Февра-ученого. Его перу принадлежат замечательные по стилистике и эрудиции работы «Судьба: Мартин Лютер», «Вокруг Гептамерона, любовь священная и любовь мирская», «Проблема неверия в XVI веке: «религия Рабле». Февр, на примере биографий выдающихся мыслителей и гуманистов, показывает влияние общества на интеллектуальную элиту, которая формировала запросы протобуржуазии и крестьянства. Так, задолго до тезисов Мартина Лютера французское общество осуждало неправедный образ жизни духовенства, сомневалось в правильности продажи индульгенций и других видах деятельности католической церкви. Лютер стал рупором общества, выразителем их сомнений и требований справедливости и религиозной чистоты. Другая книга Февра, посвященная титану Возрождения – Франсуа Рабле – демонстрирует смеховую народную культуру во Франции. Наравне с Рабле политической сатирой занимались Эразм Роттердамский, Себастьян Брант и другие гуманисты XV-XVI веков. Люсьен Февр высветил религиозную сторону творчества Ф. Рабле, ставя карнавальные аспекты народной культуры на второй план. Арон Гуревич подчеркивал, что «…во всех этих работах Февр рассматривает один и тот же главный для него вопрос: каковы возможности мысли того или иного деятеля Реформации или Ренессанса, предоставлявшиеся ему эпохой и средой, и каковы пределы этой мысли? Интеллектуальная биография, по Февру, есть не что иное, как история общества; достижения его героев коллективно обусловлены». Связь между психологией интеллектуалов любой эпохи и социальными классами общества очевидна. Иными словами, это взаимопроникновение культур в обществе. Новации «спускаются» с высших слоев социума к низшим слоями. В то же время, народ формирует свои мысли, выражаемые выходцами из его среды. Не случайно Мартин Лютер был священником и монахом-францисканцем. Орден св. Франциска проповедовал в провинциях Франции, преимущественно в деревенской среде, в отличие от доминиканцев, несших слово Божье в городах. К доминиканцам принадлежал Джордано Бруно. В конце XV века политическая сатира поднимает голову, найдя отражение в художественных произведениях, среди которых отметим произведение доктора права С. Бранта Корабль дураков (по мотивам этого сборника стихов Иероним Босх написал одноименную картину).
Люсьен Февр, как и Марк Блок, вопрошает «безмолвное большинство», анализируя ментальности общественных классов, их изменения под влиянием гуманизма. Французский историк Ж. Майер назвал Рабле и Лютера герольдами эпохи.
В творчестве Л. Февра, как считал Гуревич, основное место занимает «Проблема неверия в XVI веке: религия Рабле». Название книги вызывает сомнения, ведь Франсуа Рабле вряд ли был верующим человеком, и, скорее, следует говорить об его агностицизме или атеизме. Возможно, атеизм Рабле не выражался прямо, учитывая непростую атмосферу в обществе Возрождения, когда развивающаяся наука вошла в конфликт с религиозностью низших классов общества и интересами католической церкви.
Размышляя о «Проблеме неверия…», Арон Гуревич акцентирует наше внимание на вопросах Февра. Февр вопрошал читателей о возможности существования атеизма у людей раннего Нового времени, разделявшего естественные и сверхъестественные явления природы. Другой фундаментальный вопрос, адресуемый Февром обществу: существовали ли понятия «закономерность» и «причинность», «абстрактное» и «конкретное» ? Гуревич верно подмечает, что мировоззрение людей формируется их образом жизни. В то же время и люди влияют на ментальность общества. Конечно, эти люди – элиты, интеллектуалы, ученые и гуманитарии, генерирующие новые знания и идеи. Исходя из этих предпосылок, в эпоху Возрождения, как и в другие периоды истории, интеллектуалы общества формулировали и распространяли концепции и идеи, менявшие, пусть и очень медленно, ментальность социальных классов. Отсюда следует важный вывод о роли выдающихся личностей в Истории: Э. Роттердамского, Дж. Бруно, Р. Декарта, М. Лютера, Вольтера и Руссо и многих других. Эти люди, безусловно, владели философией и естественнонаучными знаниями, о которых писал Люсьен Февр. Гуревич постулирует интересную гипотезу, связанную с диффузией установок сознания и стереотипов поведения в обществе: история высказываний великих людей потеснен историей потаенных мыслительных структур, которые присущи всем членам данного общества. Но так ли это на самом деле? Люсьен Февр в какой-то мере опровергает этот тезис своими работами, в которых исследование ментальности общества переплетено с идеями выдающихся личностей. Народное сознание порождало экономические требования к власти, касающиеся уплаты налогов и пошлин, цен, собственности. Крестьянские восстания Уота Тайлера или Жакерия не отражали идею смены королевской власти. Они были хаотичны, плохо организованы и не могли четко формулировать свои запросы к высшим классам. Согласные мириться с властью и долго верящие в священность королевской особы (которую развенчала Великая французская революция), низшие классы не видели политических противоречий в обществе. Это могли осознавать будущие буржуа, но в XVI-XVII веке они не были политически активной частью общества. Требования по изменению структуры власти и общества, предоставлению всем социальных классам свобод и прав в управлении страной формулировали гуманисты, и философы Нового времени, опираясь на античные буржуазно-демократические ценности, выработанным греко-римской элитой. Мы знаем этих гуманистов – Р. Декарт, Вольтер, Ж.Ж. Русско, Д. Дидро, П.А. Гольбах и т.д.
Затруднительно измерить прослойку ученых и гуманистов в XVI веке, учитывая боязнь многих из них выражать свои мысли в печатной форме, памятуя о масштабной борьбе Церкви посредством инквизиции с научным сообществом. К тому же у интеллектуалов был и другой враг – королевская власть и дворянство, видевшие в новых идеях опасные тенденции, подрывавшие централизованную власть.
Арон Гуревич правильно очерчивает существенное в книге Февра о Рабле: имелась ли социальная и интеллектуальная среда, в которой могли распространяться идеи гуманизма? Полагаем, что она была ограниченной в период «детства гуманизма, начала зарождения новых направлений науки и инерции общества, продолжавшего оставаться (в основной массе) религиозным и чуждым новому вплоть до середины XVIII века.
Люсьен Февр пишет об изменении мировосприятия людей, обусловившее возникновение атеизма (в терминологии той эпохи – неверия). Однако Арон Гуревич возражает ему, отмечая отсутствие в широких слоях общества атеистического понимания мироустройства. Можно утверждать о недовольстве народом и протобуржуазией политикой католической церкви, слишком много внимания уделявшей мирскому, а не духовному. Сегодня историки знают о причинах Реформации и формирования будущей буржуазии: падение авторитета Церкви, многочисленные войны и эпидемии, в которых простые люди видели знаки Божьи, великие географические открытия и развитие книгопечатания. Последний процесс – книгопечатание – сыграл решающую роль в развитии наук – астрономии, физики, медицины, биологии, и способствовал распространению знаний в обществе. Подчеркнем – не во всех социальных классах, а среди дворянства, гуманистов и части среднего класса (торговцы, адвокаты, врачи и пр.). Случаи проникновения гуманистических знаний (творения греческих и римских философов и ученых) в среду простолюдинов были единичны, о чем свидетельствует книга К. Гинзбурга о фриульском мельнике Д. Сканделло. Проповеди мельника, состоящие из набора религиозных догм и гуманистических принципов не привлекли внимание крестьянской аудитории, зато имели другие последствия: инквизиция обвинила Сканделло в ереси и сожгла.
Простой народ практически не воспринимал новации, предлагаемые наукой и гуманизмом, находясь в плену архетипов сознания и поведенческих установок «свой-чужой», «неприязнь к новому», веры в сверхъестественное и т.д. Поэтому Реформация и Возрождение затронуло небольшую часть общества, способную в силу воспитания и образования усвоить гуманистические идеи и новые взгляды на религию. Надо сказать, что и реформаторы М. Лютер и Ж. Кальвин отнюдь не являлись гуманистами и либералами, стремящимися дать равноправие и свободу народу. Они проповедовали возврат к чистоте веры и упразднения новаций, вредных для религии (например, продажи индульгенций).
Но вернемся к рассуждениям А. Гуревича. В книге Исторический синтез…он часто сравнивает Февра и Блока, указывая на единство и различия в их подходах к изучению истории. В частности, Февр применял понятия «течения, ритмы, пульсации» вместо термина «структура», предпочитаемого Блоком. По мнению Гуревича, в этом кроется различие между Блоком и Февром как социальным историком и историком идей, культуры и психологии. Вместе с тем есть и другое различие: Марк Блок акцентировал внимание на развитие общественных классов, структур и экономики, в то время как Люсьен Февр считал, что главные объекты истории – ментальность, культуры и личность. Приоритет в изучении выдающихся людей, их ментальности (духовного оснащения, по выражению Февра) и культуры общества проступает во всех работах историка. Конечно, нельзя сказать, что Блок игнорировал роль личности в истории – вспомним хотя бы его книгу о королях-чудотворцах – но все же анализ социальных структур и явлений доминирует в творчестве историка.
Исследуя взгляды Февра на ментальность, Гуревич, задаваясь вопросом об изменении мировоззрения, обращается к идее Броделя о времени большой длительности. Впрочем, этот тезис Гуревич не развивает. Поэтому не лишним будет сказать, что ментальности, изменяясь очень медленно (здесь согласимся с мнением Броделя), трансформируются под влиянием идей ученых и гуманистов, а также экономических факторов (курсив наш. – О.А.). Возьмем хотя бы влияние географических открытий: появление дополнительных источников финансирования торговли и производства в виде вывозимого золота из Нового света повысило уровень жизни ряда европейских стран, избавляя их от милленаристского ожидания катастроф и эпидемий. Это отразилось на отношении людей раннего Нового времени к смерти. Как указывал Ф. Арьес, саркофаги вытесняются деревянными гробами, и появляется кладбищенская скульптура. Область смерти начинает обмирщаться, когда светское искусство проникает в религиозную сферу. Рост численности городов и утилитарность мышления будущих буржуа преобразует вид кладбищ. Процесс вытеснения духовного светским займет века, но начало было положено в конце XV-начале XVI столетий.
Возвращаясь к книге Февра о Рабле, Гуревич отмечал ее главную мысль – демонстрация несоответствия, противоположности структур сознания людей XVI века и людей XX века. Это очевидная мысль, если учесть разные типы мышления человека раннего Нового времени и современного человека – религиозное, мистическое, и светское мышление соответственно. Следует отметить и акцент на специфике мышления французских мыслителей, что явствует из книги о Рабле. Недостатки «Проблемы неверия..» обусловлены не только ошибками Люсьена Февра, нечетко определившего ментальность и другие категории, но и состоянием исторического знания в довоенной Европе. Гуревич справедливо пишет, что Февр, создавая книгу о Рабле, не знал или плохо знал работы этнологов и антропологов Марселя Мосса и Люсьена Леви-Брюля о первобытных обществах и архаическом сознании.
Среди критиков Февра отметим филолога Михаила Бахтина. Он, не являясь историком, исследовал культуру Возрождения, обратившись к другой стороне творчества Франсуа Рабле – смеху. Учитывая мечту Февра о создании работа по истории эмоций (смеха, страха, любви), Бахтин отчасти исполнил ее. К слову сказать, позже работы по истории эмоций вышли из-под пера Жана Делюмо (Грех и страхи: формирование чувства вины на Запада XIII-XVIII вв), У Эко (История уродства) и пр. Михаил Бахтин исследовал народную культуре Возрождения, в отличие от Люсьена Февра, анализировавшего творчество Рабле с позиции «высокой», элитарной культуры. Необходимо отметить, что работы Февра и Бахтина страдают односторонностью, поскольку в мировоззрении общества раннего Нового времени сочетаются смех и страх, религия и сомнения в церковных догматах, языческие и христианские представления о мире.
Для Февра исследования образа мышления и поведения героев его книг –Лютера, Рабле и других – служат инструментами исследования ментальности общества XVI века. Февр использует понятие «ментальность», вкладывая в него мыслительные установки и коллективные представления. Не являясь создателем данной психологической характеристики, Февр ближе всех, как и Блок, подходит к истинному значению термина.
Арон Гуревич подчеркивает, что генезис понятия «ментальность» во французской науке проходил под знаком примитивности, недоразвитости, пралогичности и социально-психологической маргинальности, в контрастном противопоставлении развитом, логическому, рациональному, «культурному» сознанию (с. 78). Он же отмечал очевидный недостаток предшественников Февра: историки вкладывали свои представления в головы Людовик Святого, Рабле или Григория Турского. Собственно говоря, против такого подхода восстали историки Движения «Анналов», прежде всего Люсьен Февр и Марк Блок. Стоит отметить, что полностью достоверная реконструкция ментальности общества и личности Средневековья и раннего Нового времени невозможна, поскольку даже имеющиеся исторические источники часто фальсифицировались и изменялись в угоду конъюнктуре. Учитывая этот фактор, воссоздание ментальных установок людей названных эпох возможно с помощью косвенных источников: книг гуманистов, житий святых, проповедей и т.д. Качественный анализ деятельности общества дополняется количественными измерениями экономических процессов и ресурсов стран. В идеале должна быть реализована идея Блока и Февра о тотальной, всеобщей истории, охватывающей все стороны жизни общества и человека: природа, культура, экономика, политика, социальные структуры, религия, лингвистика. Попытка создания таких исследований были предприняты Фернаном Броделем в книге Что такое Франция? (третий том, в котором автор хотел проанализировать европейскую культуру, был не написан), а также Робером Мандру и Жоржем Дюби в Истории Франции. К сожалению, пока такого плана исторических исследований нет.

Идеи М. Блока о комплексном рассмотрении социальной структуры общества и Л. Февра о ментальности общества (в более широком контексте – цивилизаций) были переработаны и развиты Фернаном Броделем. Несмотря на явное пренебрежение исследованиями ментальности, Бродель создал исторические работы обобщающего характера, отражающие многие социально-экономические явления и процессы жизни общества и человека: политика, экономика, право, география, лингвистика, этнология.
Структурно работы Броделя отвечают концепции тотальной истории, сформулированной Блоком и Февром. Ярким примером служит последний монументальный труд Ф. Броделя – Что такое Франция? Рассматривая эволюцию общества на примере Франции, Бродель разработал и обосновал теорию структур и времени большой протяженности. В его концепции выделяется три этажа структур и конъюнктур: природно-географические, экономические и политические структуры. Бродель полагал, что политические события (событийная история) отражает изменения социально-экономических и географических пластах общества. Природно-географические условия определяют экономику и социальную структуру. Еще при жизни Броделя его теория подверглась критике за отсутствие обоснование связей между уровнями структур и конъюнктур, а также пренебрежение к человеческому фактору в истории. Критику теории и взглядов Ф. Броделя высказал и Гуревич, указав географический детерминизм, абсолютизирующий роль географии и экономики в жизни общества, и отсутствие анализа ментальности общества и индивидуума. Вот что он писал Историческом синтезе: «предпринимая подобную перестройку принципов и методов исторического исследования, Бродель и его продолжатели «не заметили» того, как из истории стало улетучиваться самое существенное, о чем столь убедительно и настойчиво писали Февр и Блок – ее живое, человеческое содержание. Человек, в глазах автора «Средиземноморья», представляет собой абстракцию, ибо он есть не более чем «пересечение времени и пространства, условий и параметров его действий». Он отступает в тень перед непреклонным детерминизмом природного окружения. Меры веса, тоннажи кораблей, товарные ценности, скорости, расстояния и подобные материальные факторы – не они ли являются главными и активными персонажами этого разрабатываемого Броделем нового типа социальной истории. Поэтому по-своему логично и последовательно Бродель игнорирует то, что было введено в историческую профессию его предшественниками – историю ментальностей (курсив наш. – О.А.)…Каков же результат? Человек как бы исчезает, а «структуры», «конъюнктуры», «длительности», географические пространства – персонифицируются. Все эти понятия суть «великие персонажи», и вокруг них, настаивает Бродель, должна перестроиться историческая наука, историки должны изменить стиль своего мышления, сформулировать новое понимание социальности, «переосмыслить» тотальную историю» .
Гуревич указывает на отход Броделя от идеи тотальной истории, в центре которой стоит Человек и его культура, сформулированной основателями Движения «Анналов». Бродель создал свою теорию всеобщей истории, в которой человек занимает последнее место, а его ментальность практически не играет никакой роли. В основе такого понимания исторического процесса лежит личный опыт Броделя, побывавшего в немецком плену во время II Мировой войны. Он ощущал себя винтиком истории, песчинкой, от которой ничего не зависит; ее увлекают политические и экономические процессы. Отсюда скептическое отношение к роли людей в истории и отвращение к индивидуальным событиям.
Вместе с тем, Бродель, говоря о времени большой протяженности, замечает, что можно изучать ментальности как темницы большой протяженности. На наш взгляд, такое определение ментальностей является удачным, с точки зрения их изменений во времени.
Оценивая наследие Ф. Броделя, Арон Гуревич приходит к неутешительному выводу: новизна темы, широта охвата материала, изобилие архивных богатств и литературное мастерство автора не выдерживают испытания «большим временем», они не способны искупить «нищету философии». Труд Броделя, репрезентативный лишь для одного из направлений «Новой исторической науки» во Франции, не может служить образцом, по которому следовало бы оценивать ее в целом .
Конструктивной критике подверг Гуревич и работы других ведущих историков-анналистов – Ж. Дюби, Жака Ле Гоффа, Э. Ле Руа Ладюри и Ф. Арьеса. Бросим взгляд на недостатки, выявленные Гуревичем.
Близкий по своим научным интересам и ментальности историка культуры, Арон Гуревич, высоко оценивая вклад Жоржа Дюби и Жака Ле Гоффа в медиевистику и историческую антропологию, очерчивает недостатки их исторических исследований и методологии. Так, Жорж Дюби в своих работах анализирует социальные изменения и ментальность высших слоев населения, не уделяя внимания миру «безмолствующего большинства» - крестьянству. Следуя модели Ж. Дюмезиля о трехчастной структуре средневекового общества, Дюби пишет о социальных классах - молящихся (oratores), воюющих (bellatores or pugnatores) и трудящихся (laboratories). Не вполне понятна этиология такой модели; вероятно, она связана с идеей троицы в католицизме и православии (отец, сын, святой дух). Сомнение высказал и Арон Гуревич, отмечающий отсутствие сходства между идеей монарха (носителя правопорядка, физической силы и воплощения плодородия) и учением о тройственном функциональном членении общества, сформулированным епископами времен Капетингов (Адальбероном Ланским и Эадмером Кентерберийским). Жак Ле Гофф уделил этой модели немало внимания, указывая на ее связь с мифологией кельтов и римлян. Параллельно с этой точкой зрения на общественную структуру существовали другие классификации. Епископ Ратгер Веронский предложил разделение общества по профессиям: воины, ремесленники, медики, торговцы, адвокаты, судьи, рабы и т.д. В этой классификации смешаны классы и профессии, а также социальные статусы (например, свободные граждане и рабы). Можно предположить, что такое деление уходят корнями в римское право с его разделением на классы (свободные, рабы, промежуточные категории) и специальности (торговцы, военные, чиновники, юристы и пр.).
Так или иначе, трехчастная модель общества опиралась на христианское мировоззрение, проникавшее все глубже в ментальность элит. Народ же был в значительной степени под властью языческих представлений, с которыми церковь боролась на протяжении не только Средневековья, но и Нового времени.
Раскрыв содержание общественной структуры времен Капетингов, Дюби отстаивает ее в работах, посвященных истории Франции (книга «Три разряда общества, или Воображаемый мир феодализма). Гуревич указывает на идеологизацию индоевропейского мифа о делении общества, а также на «разлитость» этой ментальности во всем обществе, а не только элит. Кстати, односторонность исследований Дюби бросается в глаза – он анализирует ментальности высших классов (короля и дворянства), не уделяя внимания простолюдинам и протобуржуазии. Поэтому его можно считать «элитарным» историком. Тем не менее, рассмотренная структура французского общества с выделением трех классов (частей) служила ориентиром и идейным инструментов для католической церкви и королевской власти. С ее помощью церковь не только управляла обществом через систему запретов и ограничений, но и боролась с ересями, появившимися практически сразу после зарождения христианства. Гуревич отмечал, что эту модель развивали английские церковные авторы конца X века, но уже в качестве средства защиты королевской власти от нападений викингов. Он высказал важную мысль: любая классификация общества, предлагаемая в Средневековье, отражала идею служения социальных классов, выполнение своих задач в обществе. Эффективным инструментом для реализации общественных задач выступала проповедь, в которой развивались постулаты и трактовались церковные заповеди. Феномен проповедей был глубоко проанализирован Ароном Гуревичем в книге «Средневековый мир: культура безмолствующего большинства» (в разделе, посвященном деятельности проповедника Бертольда Регенсбургского).
Упрек в элитарности мышления Дюби встречается и в оценке его высказывания: относительно жизни крестьян Европы в XI и XII веках удается узнать очень немного. И поэтому о положении женщины, о браке, отношениях родства или о сексуальности того периода можно вопрошать, собственно, только высшую аристократию. Историки Движения «Анналов», за исключением немногочисленной когорты - Жака Ле Гоффа, Жана Клода Шмитта, Робера Мандру, Э. Ле Руа Ладюри – не занимались исследованиями ментальности народа и его элементов – крестьянства, ремесленников, торговцев. Труды Ф. Броделя, П. Шоню, П. Губера и многих других отражают историю экономики, политики, биографические исследования и т.д. Стоит сказать, что и в работах современных французских историков, таких как Р. Шартье или Р. Дарнтон, не часто встретишь упоминания о простолюдинах и буржуазии. Они отдают предпочтение изучению мышления и культуры образованных классов и аристократии. Несмотря на высокий уровень научных исследований, можно и нужно говорить об односторонности такого подхода. Ментальности элит «спускаются», в адаптированном виде, в народ, внедряясь под влиянием идеологии и пропаганды. Но и культурные запросы средних и низших слоев общества влияют на политику элит, отражаю обратную связь управления.
Арон Гуревич, не касаясь обратном связи власти и народа, акцентирует внимание историков на другом аспекте: источниках исследователя. Он спрашивает: Как быть с пенитенциалиями («покаянными книгами»), в которых можно обнаружить ценные данные о верованиях и суевериях людей, приходивших на исповедь, об их брачной и сексуальной жизни, о их быте? А проповеди, обращенные к народу, или вульгаризация богословского учения, на которых воспитывались монахи и клирики, т.е. люди из того же народа? А формулы благословений и заклятий католической церкви, которые постоянно применялись в повседневной жизни, причудливо объединяя в себе христианское учение с дохристианской магией – разве эти формулы не запечатлели в себе особый тип ментальности, весьма далекий от ортодоксии? Гуревич указывает на еще один ценный пласт источников – дидактических примеров церкви, «exampla», которые озвучивались народу на проповедях, а позже печатались в религиозных брошюрах. Он блестяще доказал необходимость использования названных источников, разобрав влияние церкви на народ в книге «Культура и общество средневековой Европы глазами современников». Отдавая должное глубокому анализу исследования повседневных практик и ментальности простолюдинов, нельзя не отметить существенный недостаток указанной книги – использование проповедей только одного священника, Жака Витри. Помимо субъективности его exampla, следует учесть различия в религиозных и других сторонах ментальности простого народа даже в рамках Франции, не говоря уже о других странах. Эти различия проявлялись на протяжении Средневековья в ересях альбигойцев и других сект, периодически возникавших в ответ на ужесточение контроля власти и церкви над обществом, экономических и демографических кризисов, вроде перманентного голода или чумы середины XIV века. Узость источниковой базы книги Гуревич объясняется, прежде всего, скудностью информации по истории средневековой Франции, которую использовали советские историки (А. Гуревич, Ю. Бессмертный и др.). Тем не менее, книга Гуревича о культуре средневековой Европы представляет яркий пример истории ментальности и исторической антропологии.
Коль скоро мы затронули тему ментальности народа, его религиозных верований, нужно сказать несколько слов о творчестве Эммануэля Ле Руа Ладюри.
Арон Гуревич предваряет свой рассказ о Ладюри несколькими отзывами о научных работах упомянутого историка. Лоренс Стоун назвали Ле Руа Ладюри самым оригинальным историком, а Андре Бюргьер назвал его работу по Монтайю лучшим культуроантропологическим исследованием крестьянского общества, когда-либо созданным историком.
В чем же успех Ле Руа Ладюри, и одной из его основных работ – Монтайю, окситанская деревня (1294-1324 гг.) – спрашивает Арон Гуревич? Он разделяет мнение одного из критиков книги: из покрытых пылью протоколов допросов Ладюри сумел извлечь живую историю простых людей и открыл перед нами возможность увидеть мир, считавшийся навсегда забытым». В этом творчество Ладюри сравнимо с работами Жака Ле Гоффа и Арона Яковлевича Гуревича, посвященных культуре и ментальности народа в Средневековье. Не углубляясь в объемный и интересный труд Ладюри о еретическом движении в Лангедоке конца XIII – начала XIV веков, отметим несколько аспектов.
В этой работе Ладюри, опираясь на протоколы допросов и иные документы инквизиторов Жака Фурнье (будущего папы Бенедикта XII), проанализировал ересь катаров (альбигойцев), возникшую в окситанской деревне Монтайю и Сабартес. В ответах на вопросы инквизиторов содержатся данные о быте крестьян, их сексуальной и брачной жизни, верованиях и обычаях, а также религиозных представлениях. Вне всяких сомнений, при всех недостатках книга Ладюри была революционным прорывом в исторических исследованиях XX века; она стала образцом исследования антропологии и ментальности для многих историков, начиная с 1970-х годов.
Ле Руа Ладюри подчеркивал, что его работа посвящена ментальности крестьян, а не ереси катаров (альбигойцев). Документальная база Ж. Фурнье использована как набор источников, раскрывающих взгляды крестьян на многие общественные явления и частную жизнь. Размышляя об этом, Гуревич справедливо отмечает, что и до Ладюри историки обращались к изучению церковных документов (например, немецкий историк И. Деллингер в 1890-х годах исследовал допросы еретиков-катаров). Но именно Ладюри было суждено сформировать новый вопросник к историческим источникам, отражающий концепцию тотальной истории. В него вошли вопросы о быте, отношении к власти, церкви, пространству и времени, смерти и потустороннем мире.
Анализируя работу Ладюри, Гуревич сделал ряд критических замечаний. Их суть в следующем:
- исследовано мировоззрение определенной группы крестьян, ремесленников, торговцев, искажающих официальное учение католической церкви. Значит, картинка представлений будет односторонней;
- ответы допрашиваемых отличаются неполнотой и желанием скрыть информацию, которая могла бы усугубить их положения;
- сложности перевода окситанского наречия, на котором говорили допрашиваемые, на латынь, являющуюся языком церковников. Записи в протоколах велись на латыни, поэтому в процессе перевода ответы могли искажаться;
- тенденциозность и ангажированность инквизиторов, желавших стандартизировать ответы еретиков, запутать их в ходе допроса;
- репрезентативность исследования. Документальная база монографии Ладюри не отличалась полнотой, поскольку сохранились не все материалы допросов еретиков.
Сейчас, когда историки и читатели могут познакомиться с массой интересных исследований по истории инквизиции, как в Испании и Португалии, так и в других странах Европы, имеющих свою специфику борьбы с ересями, книга Ладюри может показаться в чем-то наивной. Но не будем забывать, что она писалась в начале 1970-х годов, и ее автор, не являясь церковным историком, исследовал ментальность части общества, подпавшего под ересь, а не историю ересей или религиозных сект. Специалисты по истории инквизиции не раз отмечали, что ее полноценное историческое исследование затруднено отсутствием документов, так как при сжигании еретиков в костер бросались все протоколы допросов по ним. В представлении инквизиции это было актом уничтожения исторической памяти. Возможность использования сохранившихся материалов по допросам катаров в Лангедоке была следствием удачного обстоятельства, что главный инквизитор – Жак Фурнье - впоследствии стал римский папой, перевезшим архив в Ватикан. Фурнье оказал неоценимую услугу будущим историкам, сохранив хотя бы часть протоколов допросов катаров (альбигойцев).
Книга про Монтайю стоит особняком в наследии Ладюри. Его другие работы посвящены политическим, экономическим, демографичеческим и культурным аспектам истории средневековой Франции. Ладюри в качестве объекта исследования избрал Южную Францию, в частности, область Лангедока, и не случайно: именно в этом регионе имеется богатый документальный материал. К нему относятся фискальные описи, нотариальные акты, завещания, реестры по численности населения и другие документы.
В целом Ле Руа Ладюри, принадлежавший к третьему поколению историков-анналистов, продолжил традицию Броделя, Лабрусса и Шоню в плане изучения истории экономики. В фокусе его исследований – экономические структуры и явлений, такие как ценообразование, земельная рента, численность населения, зарплата. Вместе с тем, Ладюри не оставляет без внимания и вопросы развития культуры, ментальности общества. Как отмечал Арон Гуревич, в творчестве Ладюри видно влияния концепций конъюнктур и структур времени большой протяженности и «неподвижного времени» Фернана Броделя. Отталкиваясь от взглядов Броделя, Ладюри преодолел его детерминизм и отстраненность от роли личности человека в истории. Монтайю, окситанская деревня (1294-1324) – яркое тому подтверждение.
Исследование ментальности и народной культуры продолжало оставаться одним из направлений для Ладюри на протяжении 1970-х годов. Успех монографии Монтайю, окситанская деревня (1294-1324 гг.) вдохновил автора на дальнейшие исследования социальной жизни общества и его ментальности. Следующая работа, связанная с социальной драмой в 1580 году, произошедшей в провинции Дофинэ между народом и городской элитой, находится на стыке истории ментальности и микроистории. К слову, последнее направление активно развивали в 1960-1980-е годы европейские и американские историки культуры, в том числе К. Гинзбург («Сыр и черви, Картина мира одного мельника, жившего в XVI в.») и Натали Зенон-Дэвис (История Мартина Герра).
Монография Ладюри о социальном столкновении элиты и плебса (низших слов городского населения) показала глубину и сложность политических и экономических противоречий во Франции раннего Нового времени (1500-1640 гг.). Формой бунта стал карнавал, на котором власть попыталась избавиться от лидеров бунтующего народа. Тяжелая экономическая ситуация во Франции, усугубленная религиозными войнами между католиками и протестантами (гугенотами), в очередной раз привела к народному бунту. Экономический и культурный разрыв между социальными классами продолжал углубляться, что привело спустя почти 200 лет к Французской революции 1789 г. Примечательно, что третье сословие – протобуржуазия – оставалась формально в стороне от столкновения народа с властью. Вместе с тем, часть буржуа – мелкие торговцы, юристы, учителя и преподаватели университетов – несомненно, была враждебны аристократии и королевской власти. Ведь элиты, как светская, так и церковная, стремились уменьшить автономию и урезать права тех же интеллектуалов, более того, уничтожала наиболее ярких ученых с помощью инквизиции. Достаточно вспомнить конфликты Эразма Роттердамского и Н. Коперника с Ватиканом, или аутодафе Дж. Бруно. Гонениям подвергались все люди, имеющие точку зрения на власть и религию, отличную от официальных позиций власти и церкви. Карло Гинзбург продемонстрировал расправу с фриульским мельником Доменико Сканделло, жившего во второй половине XVI века. Религиозные постулаты и чтение философских книг преобразило мировосприятие этого мельника, который стал проповедовать свои взгляды в родной деревне. Его упорство в отстаивании причудливой картины мира и религиозных представлений привели на костер инквизиции.
Без сомнения, работы К. Гизбурга, а до него – Бенанданти, посвященные социальным проблемам и ментальности общества, оказали влияние на Э. Ле Руа Ладюри. Но не только они – в тот же период публикаются книги Ж. Ле Гоффа, посвященные средневековым интеллектуалам и героям, работы Ж. Дюби о рыцарях и женщинах. В этом плане Ладюри выступил последователем Марка Блока и Люсьена Февра, чьи работы и средневековых верованиях и религиозных течениях (например, работа Февра о М. Лютере или работа Блока о королях-чудотворцах) указали новые направления исторической науки – истории ментальности и исторической антропологии.
Арон Гуревич, разбирая содержание работ Ладюри, указывает на исследование сферы бессознательного, коллективных представлений, магии и религиозных аспектов. В связи с этим стоит отметить исследование Р. Мандру о ведьмах и ведовстве, который увязывал рост психических расстройств и нервных болезней народа с обнищанием, голодом и эпидемиями. Это порождало страхи и ужасы перед природой и побуждало искать внешние причины таких явлений. Экономические и социальные проблемы смешивались с языческими и христианскими представлениями, приводя к бунтам и вспышкам насилия, умело используемым инквизицией для расправы с инакомыслящими еретиками и несогласными с властью. Добавим к сказанному, что позднее появились интересные работы Ж. Делюмо о страхах и коллективных фобиях в Европе XIV-XVII веков.
Обращение Ладюри к народной ментальности и структурам большой длительности не позволят отнести его к одному направлению Движения «Анналов». В ряде исследований Ладюри пошел дальше своих учителей, Броделя и Шоню, пытаясь использовать количественные методы для изучения динамики социально-экономических процессов. В конце 1960-х годов он даже заявил о квантитативной революции в истории, связанной с компьютеризацией исторических исследований. Спору нет, применение компьютеров и программ по обработке массивов данных существенно упростили для историков работу с большим объемом статистических данных по экономике. Но не стоит забывать о формализации социально-экономических процессов и качественных методах исследования. Экономика, как и социальные процессы, базируются на культуре общества, его мировосприятии и ментальных установках. История ментальности, равно как и историческая антропология, повседневная история, опираются на изучение качественных источников. Поэтому книги Э. Ле Руа Ладюри можно назвать образцами тотальной истории, приближенными к идее, сформулированной М. Блоком и дополненной Л. Февром.

От анализа творчества Э. Ле Руа Ладюри, следуя эволюции развития исторической науки во Франции (и личным предпочтениям) Арон Гуревич переходит к исторической антропологии и истории ментальностей в трудах, пожалуй, самого крупного историка-анналиста прошлого века – Жака Ле Гоффа.
Жак Ле Гофф прожил очень долгую жизнь и удостоился нетривиальных именований вроде «денди от истории» или «историк-людоед». Как это сочеталось? Весьма органично – Жак Ле Гофф обладал великолепным чутьем историка, находящего ответы на острые вопросы, задающий векторы развития исторической науки, как людоед находит свою жертву по запаху. Кстати, это не ново – Ле Гофф заимствовал свои «аппетиты к истории» у Марка Блока, отличающегося широким диапазоном исторических исследований (от аграрной и социальной истории до истории техники).
Арону Гуревичу посчастливилось, пусть и по истечению десятилетий заочного диалога с Ле Гоффом, встретиться с мэтром и даже принять участие в совместном проекте, посвященном становлению индивида и общества Западной Европы (позже эта работа вылилась в книгу Гуревич «Индивид и социум на средневековом Западе»). Надо сказать, что Гуревич и Ле Гофф были наиболее близки как по духу, так и по тематике исторических работ. Оба занимались историей ментальности средневекового общества, в том числе простого народа. Но, если Ле Гофф исследовал социальные классы и группы в разрезе ментальности – купцов, банкиров, героев-рыцарей – то Гуревич в качестве объектов выбирал категории средневековой культуры и ментальные практики низших классов общества – крестьян и ремесленников.
Необходимо отметить, что Арон Гуревич, в силу ряда обстоятельств, поздно познакомился с работами французских историков, перейдя от аграрной истории к истории культуры (преимущественно народной культуры. – О.А.). Изолированность советского общества и идеологизация исторической науки в СССР, отсутствие научных контактов с европейскими и американскими коллегами-историками сильно затрудняло развитие советской исторической науки. Все же, несмотря на все трудности и препоны, публикация книги Гуревич о категориях средневековой культуры в начале 1970-х годов, познакомила зарубежных историков с достижениями советской медиевистики, а самому автору дала некоторые связи и контакты с представителями Движения «Анналов» (Новой исторической науки).
Итак, Гуревич, имея возможность детально ознакомиться с главными работами Ле Гоффа – Цивилизацией средневекового Запада, Рождение Чистилища, История и память и другие – подробно и критически оценил достоинства и недостатки французской медиевистики, а также развития истории ментальности и исторической антропологии.
«Книга Ле Гоффа (Цивилизация средневекового Запада. – О.А.) воспринималась как новаторское сочинение, открывающее новые перспективы в изучении средневековой культуры. Уже в ней виден своеобразный отбор исторических памятников: Ле Гофф явно не стремится сосредоточить все свое внимание только на культуре образованной элиты, на всем известной «обойме» имен теологов, мыслителей или поэтов. Понимание культуры, положенное в основу книги – антропологическое, а не традиционное, и именно этот подход сделал «Цивилизацию средневекового Запада» существенным фактом современной историографии…На память не могли не прийти слова Февра о том, что работа историка состоит прежде всего в постановке проблем. Ставя эти новые проблемы, Ле Гофф искал новые перспективы изучения духовной и материальной жизни средневековых людей».
Далее, Гуревич пишет: находя в трудах своего выдающегося коллеги сходную проблематику, я утверждался в мысли о правильности избранного пути. Общность антропологического подхода к истории западноевропейского Средневековья диктовала сходные или перекликающиеся между собой методы исследования, что не мешает мне время от времени вступать с Ле Гоффом в полемику по тем или иным конкретным и методологическим вопросам».
Каковы же разногласия Гуревича и Ле Гоффа? Они касаются в основном подходов к структуре и последовательности анализа исторических объектов и эволюции развития культурных и ментальных процессов. Гуревич критикует Цивилизацию средневекового Запада за отсутствие четкой связи между разделами книги. Сначала Ле Гофф описывает историю зарождения и развития средневековой Европы, затем вводит читателей в мир ментальностей средневекового общества. По мнению Гуревича, логичнее сначала объяснить быт и культуру Средневековья, а затем изложить историю. Возникает вопрос – нельзя ли параллельно излагать политическую и социально-экономическую историю, раскрывая факторы и ментальные структры, влияющие на жизнь общества? В свое время Ф. Бродель применил схему, схожую с подходом Ле Гоффа – в неоконченной трилогии Что такое Франция? он сначала изложил природно-географические и климатические факторы (структуры времени большой протяженности), затем – социально-экономическое развитие французского общества. Третий том планировалось посвятить вопросам генезиса культуры Франции. Эта схема в определенной мере отражала концепцию журнала «Анналов»: цивилизация, экономика, общество.
Ошибочность «концепции социально-экономической истории» Броделя понятна: абсолютизация географических и экономических факторов и нивелирование ментальности общества, сведение их к событийной истории, к короткой истории. В книгах Броделя практически нет места Личности, тем более – биографии выдающихся политиков, ученых, гуманистов, созидающих историю, по выражению Томаса Карлейля.
Так что в какой-то степени Ле Гофф следовал традициям, заложенным М. Блоком и Ф. Броделем. Но в большей степени формально, поскольку содержательно книги Ле Гоффа раскрывали систему ценностей и взглядов, историю идей в обществе.
В центре внимания Ле Гоффа всегда была, как отмечал Гуревич – проблема средневековых ментальности. Размытость и сложность термина «ментальность» (в другом варианте – менталитет) заставляла историков, изучавших европейскую цивилизацию с позиции гуманистических ценностей, идеологий и религиозных представлений, осторожно относиться к его использованию. Ученые, которые ввели понятие ментальности в практику исторических исследований – Л. Февр, Р. Мандру и Ж. Дюби – обозначали ментальность по-разному, от психологического оснащения (Февр) до исторической психологии (Мандру) и воображаемого (Дюби). Жак Ле Гофф тоже нечасто прибегал к термину «ментальности», предпочитая писать о системе ценностей, представлений, истории идей и установках сознания.
Одновременно с историей ментальности Ле Гофф разрабатывал относительно новое научной направление – историческую антропологию. До 1950-х годов антропология существовала как бы отдельно от истории, хотя еще Анри Берр и Люсьен Февр писали о необходимости использовании антропологических данных в исторических исследований. С антропологией соседствовала психология, также обратившая на себя внимание историков после работ Ш. Блонделя и З. Фрейда. Хотя работы Фрейда вызывали у основателей Движения «Анналов» брезгливость, по словам М. Блока, тем не менее, методология коллективного бессознательного и групповых представлений о мире и своем месте в нем была заимствована Л. Февром, а позже – Р. Мандру, Ж. Дюби, Ж. Ле Гоффом, Ж. Делюмо, Н. Зенон-Дэвис и многими другими историками.
В отношении антропологии была схожая позиция: критикуя антропологов за узость проблематики исследования, историки считали необходимым изучения ее объектов – родства, дарения, телесных практик, магии – в исторической динамике. Так появляются Короли-чудотворцы М. Блока, Сыр и черви К. Гинзбурга, статья о дарах в средневековой Скандинавии А. Гуревича и другие работы. Немалый вклад в развитие исторической антропологии и истории культуры внесли американские историки П. Берк, Р. Дарнтон, Н. Зенон-Дэвис.
Свое отношение к истории ментальностей и исторической антропологии высказал Жак Ле Гофф в интервью с Ароном Гуревичем: история ментальностей и историческая антропология никогда не смешивались. Они сложились почти одновременно, но соответствовали разным целям и объектам. Историческая антропология представляет собой общую глобальную концепцию истории. Она объемлет все достижения «Новой исторической науки», объединяя изучение менталитета, материальной жизни, повседневности вокруг понятия антропологии. Она охватывает все новые области исследования, такие как изучение тела, жестов, устного слова, ритуала, символики и т.п. Ментальность же ограничена сферой автоматических форм сознания и поведения…Но я стремлюсь дополнить и усилить историю ментальностей историей идеологий, историей воображения и историей ценностей. В области истории культуры ментальности связаны с интеллектуальной историей, более широкой и более открытой, нежели прежняя историей идей, но в то же время история ментальностей имеет свои особые владения».

В российской историографии титанические фигуры Фернана Броделя и Жака Ле Гоффа заслоняют других историков-анналистов, не таких заметных, но от этого не менее значимых в исторической науке. Это Робер Мандру, Пьер Губер, Филипп Арьес, Пьер Шоню. Относясь к разным направлением Движения «Анналов», они внесли существенный вклад в развитие экономической антропологии и истории ментальности.
Арон Гуревич в силу обстоятельств не был знаком с творчеством Робера Мандру и Пьера Губера. Не привлекала его, по-видимому, экономическая история Пьера Шоню. Это неудивительно – Гуревича можно отнести к историкам ментальности и культуры, а не историкам экономики, как Броделя, Лабрусса или Шоню.
В своих исследованиях, посвященных культуре средневековой Европы, а также норвежскому и исландскому обществу раннего Средневековья, Гуревич затрагивает проблему восприятия смерти и связанных с ней ритуалов, повседневных практик. Полагаем, что отчасти этот фактор повлиял на интерес к исследованиям Филиппа Арьеса, особняком стоящего в Движении «Анналов». Арьес выбрал нетривиальные, новаторские объекты истории ментальности и исторической антропологии – феномен смерти и феномен семьи. Конечно, нельзя утверждать, что проблема смерти и семьи не исследовались до Арьеса. Это темы, входящие в круг интересов этнологов и антропологов, философов и богословов. Наконец, литераторы почти постоянно соприкасаются со смертью в художественных произведениях. Феномен семьи также обсуждался антропологами, а также психологами, изучающими историю детства и особенности этого возрастного периода.
Арон Гуревич обозначил смерть как проблему исторической антропологии. Это не вполне отражает его анализ и проблематику. Смерть нужно рассматривать с позиции антропологии и истории ментальности. Ведь изменение установок сознания и отношения к смерти влечет новые повседневные практики, то есть трансформацию антропологии.
Мы не будем останавливаться на взглядах Гуревича относительно творчества Мишеля Вовеля, учитывая, что сам историк основное внимание уделил книге Арьеса «Человек перед лицом смерти». Названное исследование охватывает большой отрезок истории – от раннего Средневековья до 1970-х годов.
Проводя анализ концепции Арьеса, выделившего пять этапов отношения к смерти - все умирать будем, смерть своя, смерть далекая и близкая, смерть твоя, смерть перевернутая – Гуревич, прежде всего, критиковал источниковую базу и пренебрежение ментальностью низших социальных классов. Вместе с тем, историк отдавал должное незаурядному таланту и оригинальности идей Филиппа Арьеса. Наложили ли на труды Арьеса его ультраправые и националистические взгляды? Вероятно, стоит дать утвердительный ответ. Арон Яковлевич видит в этом используемые принципы отбора источников: литературные памятники и информация о жизни элиты общества. Неполная информация о жизни и взглядах Арьеса не позволяет нам с уверенностью согласиться с точкой зрения Гуревича.
Итак, какие выводы делает Арон Гуревич из книги Арьеса, посвященной отношению европейского общества к смерти?
В избранном временном диапазон исследования - от раннего Средневековья до наших дней (1970-х годов. – О.А.) Гуревич видит применение «времени чрезвычайно большой длительности».
Вкратце осветим этапы смерти, интерпретированные названным историком. Первый этап – прирученная смерть (все умирать будем) – отражало обыденное отношение к смерти как к естественному явлению, не которое не внушало людям особых страхов. Сразу хочется возразить: не таится ли в этом обобщении ошибки? Филипп Арьес в сборнике Время истории предложил интересный и верный тезис о «наплыве» одного времени на другое. То есть, ментальности разных эпох смешиваются в коллективных представлениях разных социальных классов (курсив наш. – О.А.). Даже в пределах одной социальной группы ментальность у людей отличается, что уж говорить о различиях высших и низших слоев общества. Архаические черты ментальности, особенно религиозные взгляды и язычество, европейская цивилизация пронесла через столетия до наших дней. Та же средневековая астрология в XIX веке трансформировалась к спиритизм, а веру в магию, мистические учения и другую метафизику люди демонстрируют и в XXI веке. Кладбища, которые исследовал Арьес, также служат прекрасными наглядными свидетельствами переплетения повседневных практик и ритуалов.
Второй этап, который анализирует Арьес, отражает самый длинный исторический отрезок – позднее Средневековье. Это период преобладания религиозного сознания в обществе, выражавшийся в расцвете церковного строительства, крестовых походов, борьбой с ересями и развитием теологии. Творения Августина Блаженного и Фомы Аквинского, посвященные выработке христианских подходов к времени, богатству, социальной структуре общества, труду, повлияли и на отношение к смерти и похоронной практике. В этом время потусторонний мир близок и далек к человеку; сцены этого мира отображаются на стенах соборах, гробница, склепах и саркофагах. Церковь продвигает идею двойного суда человеческой души – индивидуальной и в конце света. Значение обрядовой стороны смерти существенно возрастает. Вместе с тем, безымянность и величавость скульптур и надписей на саркофагах и склепах постепенно заменяется эпитафиями и короткой информацией об умершем. Отметим еще одно важное новшество – появление завещаний. Воля и пожелания покойного должны быть исполнены родственниками и друзьями, причем ставятся определенные требования, касающиеся имущества умершего.
Ренессанс, развитие науки и появление гуманистических концепций в раннее Новое время, и, особенно в конце XVII – XVIII веках приводит к обмирщению смерти и ее «романтизации». Преобразования в материальной жизни (появление новых технологий в промышленности, развитие музыки и живописи, пропаганда свободных взглядов на семью и брак Руссо и Вольтера) означает переход к третьему этапу эволюции отношения к смерти – долгой и близкой смерти, в терминологии Арьеса. Смерть приобретает плотскую и сексуальную окраску, что демонстрирует книга маркиза де Сада. Стоит учесть немаловажный факт – Арьес пишет об отношении к смерти в высших классах общества и буржуазии. Крестьянство остается «безмолвным большинством», по удачному выражению Арону Гуревича. И на этот существенный недостаток указывает мэтр истории.
Следующий этап развития отношения к смерти как бы отодвигает человека от умершего. Это «твоя смерть», объединяющая членов семьи в общей утрате близкого человека. В смерти начинают видеть позитив, да простят мне читатели такой термин – человек ушел в лучший мир, а оставшиеся должны жить и даже страдать в этом несовершенном, греховном мире. Нетрудно заметить религиозный оттенок подобного взгляда. Во всяком случае, христианская церковь постоянно утверждает это в своих проповедях. Люди должны одновременно грустить и радоваться, ибо есть надежда, что человек попал в рай и дух его свободен и счастлив. Душе грешника, наоборот, попадает в ад. Добавим к сказанному, что, начиная со раннего Средневековья, в католицизме появляется идея Чистилища, как промежуточного звена между раем и адом. Души могут очиститься от грехов и попасть в рай, если их отмаливать и делать добрые дела на земле. Не вдаваясь в богословский спор о существовании Чистилища и прочие тонкости религии, отметим лишь, что эта идея получила распространение и вошла в церковную практику с XVI-XVII веков, когда стала формировать протобуржуазия. Церковники сообразили, какую выгоду можно получить от кающихся торговцев и купцов, менял и банкиров. Вероятно, к этому процессу примыкает и продажа индульгенций, что вызвало критику церковной политики со стороны реформаторов Лютера, Цвингли и Кальвина.
XX век вносит свои идеи и коррективы в похороны человека и отношение к смерти. Боязнь смерти, усугубленная атеизмом и научным мировоззрением, развивает практику мнемонического отторжения смерти. Люди предпочитают не думать и не говорить о смерти. Ее как бы нет в сознании людей и повседневной жизни. Арьес пишет о коммерциализации смерти, которая стала делом предпринимателей и частных похоронных компаний. С ним согласен Арон Гуревич: похороны стали проще и короче, кремация сделалась нормой, а траур и оплакивание покойника воспринимаются как своего рода душевное заболевание. Смерть скрывают от глаз покойного за медицинским оборудованием и персоналом больниц. Похороны превратились в некий производственный процесс, особенно заметный в моргах.
В общем-то, такие изменения закономерны в материалистическом обществе, все дальше уходящем от мистического понимания смерти. Мы говорим о европейском обществе, поскольку нации азиатских и африканских стран во многом сохранили архетипы сознания и поведенческие практики, присущие Средневековью, в отдельных случаях – язычеству и первобытно-общинному строю.
Рассматривая концепцию Ф. Арьеса, Гуревич упустил важный момент – перенос памяти о смерти домой. Люди ставят дома свечки и хранят вещи покойных, иногда оставляя нетронутыми комнаты. Это своего рода место памяти. Арьес подчеркивает: «..это не новая практик. В прошлые эпохи люди также чтили память усопших дома, молясь за спасение их души или просто думая о них. Но ментальный сдвиг налицо: кладбища перестают быть сакральными местами; их замещает крематорий и домашние обряды, связанные с умершими» (курсив наш. – О.А.).
Интересную практику организации кладбищ и похорон применяют в США. Кладбища не имеют угрюмый и таинственный вид, как это был в Средние века; они не производят впечатлений окна в иной мир. Теперь это места памяти в виде цветущих садов, где родственники могут встретиться и вспомнить о покойном. Можно ли говорить о примирении человека со смертью? Возможно, часть общества смогла спокойно принять факт смерти человека. Да, все мы смертны, но разве память не остается? И не переходят ли наши таланты и идеи к детям и внукам, неся генетическую память? Как Вы думаете?
Гуревич подвергает довольно жесткой критике концепцию эволюции отношения к смерти, говоря об узкой источниковой базе исследования и отсутствии объяснения взаимосвязи между этапами смерти. Однако Арьес дает такое объяснение, предложив факторы: секс, индивидуализм, вера в загробное существование и вера в связь между грехом, страданием и смертью. Возможно, эти факторы влияют неявным образом, но зерна рационализма в них есть.
Критикует Гуревич и выбор Арьесом источников исследования. Это агиография, эпиграфика, иконография, завещания и художественная литература. Конечно, они не дают количественных данных и слабо коррелируются между собой. Но ведь Гуревич сам использует памятники письменной культуры, в том числе проповеди, покаянные книги и жития святых. Так ли нужно измерить численность верящих в загробную жизнь и тех, кто сомневался в этом во все времена? Историку ментальности и культуры гораздо важнее мировосприятие и коллективные представления, поведенческие установки людей, чем численность атеистов или кладбищ в разные исторические периоды. Это сфера историков экономики и демографии.
Говоря об индивидуальном и общем отношении к смерти, Гуревич спорит с Арьесом о необходимости введения периодизации возникновения или изменения религиозных взглядов. Так, мысль о суде над душой человек не является продуктом позднего Средневековья – она всегда присутствовала в сознании христиан. Разрешение загадки сосуществование противоречий в христианском самосознании Гуревич видит в том, что средневековое общество не замечало или не боялось. Действительно, сознание человека способно примирять малосовместимые явления и культурные практики.

Человек во все времена, думая о смерти, страшась ее, или примиряясь с ней, задумывался о вопросе: есть ли потусторонний мир? Как он организован? Какова жизнь души в этом мире? Эти вопросы, относимые к сфере религии, иррационального, мучили и пугали верующих людей. У атеистов было убеждение, что никакой души нет, и биологическая смерть означает конец жизни. За смертью – пустота, ничто.
Иначе смотрели на феномен смерти верующих люди, в том числе христиане. Согласно учению католической церкви, есть два мира – земной и потусторонний. Человек приходит в наш, земной мир, с душой, которую вдохнул в нее Бог. Душа в человека томится, как в темнице, и страдает от его греховной жизни. После смерти душа освобождается, и, пройдя суд Божий, попадает в рай или ад, в зависимости от своей чистоты и раскаяния человека при жизни. Такова вкратце концепция церкви о жизни человека и его смерти.
Эти предварительные объяснения христианских взглядов на загробную жизнь необходимы для понимания мировоззрения человека Средневековья, воспринимавшего время и смерть как мистические понятия, связующие земной и потусторонний мир.
Арон Гуревич, как и Жак Ле Гофф, на которого ссылается российский историк, не объяснили причину ввода католической церковью нового элемента христианства – Чистилища. Гуревич, анализируя эволюцию возникновения и развития идеи Чистилища, ссылается на книгу Ж. Ле Гоффа «Возникновение чистилища» как наиболее содержательную и центральную работу по этой теме. Это спорное утверждение – является ли книга Ле Гоффа лучшей по этой проблеме – но главное состоит в другом. Суть в тех изменениях, которые произошли в религиозном мировоззрении средневековых людей вследствие официального признания учения о чистилище в 1254 году. Кстати, это учение стало одной из причин разрыва между католической и православной церквями. Впрочем, главной причиной явились различия в культурных ценностях западноевропейской и восточной цивилизаций, как это убедительно показали известные социологи, историки и культурологи, в том числе М. Вебер, Ф. Гизо, Л. Васильев и многие другие.
Жак Ле Гофф, опираясь на агиографическую литературу, дидактические примеры католической веры, случаи «видений» загробного мира в процессе клинической смерти людей, пишет, что в понимании католицизма души должны очиститься инфернальным огнем в определенных местах. Причем до XII века не существовало упоминания термина purgatorium (чистилища), стало быть, такой элемент в христианской религии отсутствовал.
С введением понятия «чистилище» связано изменение дуалистичной структуры потустороннего мира, делившегося на рай и ад. Чистилище стало служить промежуточным звеном между раем и адом, где происходит избавление души от грехов.
Размышляя о причинах возникновения чистилища, Жак Ле Гофф приходит к правильному выводу о влиянии социально-экономической жизни людей на религиозную концепцию. Гуревич комментирует мнение Ле Гоффа: в тот период (XIII век. – О.А.) прежняя, преимущественно циклическая концепция времени, доминировавшая в сельском обществе, стала сменяться новой концепцией линейного времени, которое поддается количественному расчленению; старая концепция была литургической, новая – нарративной. Одновременно меняется восприятие земного пространства, и, соответственно, пространственные представления пронизывают и описания визионерами потустороннего мира…Новые представления находят свое отражение в тенденции подсчитывать грехи и число месс, молитв и подарков, которые потребны для искупления грехов. Перемены в ориентациях и в оценке времени были связаны с коммерциализацией жизни, с переоценкой значимости профессий. Люди, занятые денежными операциями, предосудительными в моральном смысле и строго осуждаемыми церковью, нуждались в том, чтобы у них сохранилась некоторая надежда на спасение .
Таким образом, чистилище, как элемент христианского вероучения, стало мощным инструментом воздействия церкви на поведение людей. Все обряды и правила церкви – крещение, отпевание, исповедь и проповедь, молитвы и паломничества - служили способами управления и контроля над жизнью прихожан, также источниками обогащения церкви. К слову, именно секуляризация церкви, рост ее доходов и имущества (за счет приобретения земель или получения в дар от государства и граждан) привели к Реформации, а позже, столетиями позже, под влиянием развития науки и искусства, экономики, смене религиозного мышления на научное восприятие мира.
Отдавая должное книге Жака Ле Гоффа о чистилище, Арон Гуревич сомневается в хронологических рамках появления этого феномена. Возникли ли мысли христиан о существовании чистилища до юридического, документального оформления этого компонента христианства? Следует согласиться российским мэтром истории, что фактически идея чистилища «носилась в воздухе» задолго до признания его церковью. Надежды христиан на избавление от грехов и попадания души в рай оформились в виде дополнительного элемента христианской картины потустороннего мира – чистилища. Здесь Гуревич подводит читателей к мысли, что возникновение чистилища отражало давление народа на церковь, своего рода обратную связь церкви и верующих. Церковь, ради сохранения своего контроля повседневных практик в обществе, и доходов, время от времени шла на уступки, приспособляя религию под нужды общества. Собственно, этот процесс начался практически с момента формирования концепции христианской религии, когда были заимствованы многие элементы язычества (например, хождение Христа по воде и поклонение огню в виде зажжения свечей).
Арон Гуревич, разбирая процесс зарождения чистилища, отметил недостаток работы Жака Ле Гоффа – отсутствие связи названного феномена с народной культурой и религиозностью. Появление идеи чистилища связано не только с влиянием экономики на жизнь общества (развитие торговли и формирование класса протобуржазии), но и с изменениями в ментальности простого народа.
В заключение Гуревич подчеркивает необходимость рассмотрения антропологии смерти и религии как части социально-культурной системы общества, порожденных экономическими, природными, демографическими отношениями.

Монография Арона Гуревич, посвященная историческом синтезу и школе «Анналов», не исчерпывается анализом творчества ведущих историков этого направления. Автор нарисовал панораму развития исторической науки, прошедшей путь от нарративной концепции политической и социально-экономической истории к исторической антропологии и истории повседневности. Творчество историков-анналистов и круг рассмотренных проблем отражают принадлежность Гуревича к сообществу историков культуры и ментальности. С этой точки зрения, Арон Гуревич – ученик Люсьена Февра и Марка Блока, развивший, как и его коллеги Робер Мандру, Жак Ле Гофф, Жорж Дюби, Филипп Арьес, концептуальные подходы к истории ментальности общества и исторической антропологии.
Умаляет ли автор достижения другого направления исторической науки – экономической и политической истории? Отнюдь. Концепция Движения «Анналов» (название «школа Анналов» критиковали сами историки-анналисты Жак Ле Гофф, Андре Бюргьер, Роже Шартье, считавшие, что разнообразие взглядов и широта проблематики выходят за рамки какой-либо исторической школы) предполагает всеобщий подход к истории, охватывающий все стороны жизни человека и общества: политика, экономика, культура, религия, повседневные практики (быт, питание, одежда и пр.). Каждый историк, так или иначе использующий идеи М. Блока и Л. Февра, вносит свой вклад в копилку исторической науки.
Поэтому, не вдаваясь в обсуждение достоинств и недостатков книги Гуревича, можно с уверенностью утверждать, что его работа обогатила мировую историческую науку, указав на проблемы и пути их решения, и, что не менее важно – направления исторической антропологии, как концепции исторического синтеза.

VI. Историк у верстака

Написав и опубликовав замечательную работу по Школе «Анналов», Арон Яковлевич приступил к подготовке автобиографической книги – Истории историка. Именно она легла в основу настоящей брошюры, и, в определенной мере, стала предпосылкой ее рождения. Стоит отметить, что История историка является уникальной книгой в силу крайне малого количества подобной автобиографической литературы. Мемуары как жанр публицистики дают интересные и подчас неожиданные сведения о личности ученого, его эволюции и научном окружении.
Замысел книги Арона Гуревича о своей судьбе человека и историка родился еще в начале 1970-х годов. Вероятно, вплоть до ее публикации в 1993 году автор неоднократно возвращался к ее структуре и содержанию, ведь за прошедшие двадцать лет он проделал путь от аграрного историка до историка культуры и ментальности. Конечно, наивно и ошибочно ставить хронологические рамки смены научного вектора исторического исследования. Идеи и концепции зреют в ученом, как ребенок в утробе матери. На Арона Гуревича огромное влияние оказало наследие Марка Блока и Люсьена Февра, их учеников – Фернана Броделя, Жака Ле Гоффа, Жоржа Дюби. Из-за изолированности сообщества историков в СССР от мировой исторической науки у Гуревича не произошло знакомства с другими историками-анналистами, работавшими с ним в одно время, например, с творчеством Робера Мандру. Повлияла и почти абсолютная идеологическая ангажированность советских историков, вынужденных писать в марксистском подходе к социальной структуре общества и взаимоотношения его классов. Арон Гуревич с горечью писал о своих разочарованиях в коллегах, не выдержавших испытания «огнем, водой и медными трубами», и придерживающимися линии партии («колебавшимися вместе с ней»). Это С.Д. Сказкин, М.А. Барг и другие историки, о которых Арон Яковлевич в силу разных причин не упомянул.
В Истории историка автор не соблюдает хронологию своей личной и научной жизни. Гуревич объясняет это так: воспоминания – это ведь такая вещь, когда в сознании всплывают разные пласты, не всегда контролируемые логикой (история историка).
Историк у верстака – так понимал свою работу Марк Блок. Такой же смысл вкладывал в работу историка Арон Гуревич. Историк, как ремесленник, собирает материалы, обрабатывает и анализирует их, создавая конструкцию исторических событий и процессов.
Некоторые подходы к историческим исследованиям осветил сам автор Истории историка в интервью, данном редакторам журнала «Отечественные записки» Никите Соколову и Марку Гринбергу.
Один из вопросов Арону Гуревичу был связан с ревизией накопленных исторических знаний, с постмодернизмом. Его ответ продемонстрировал открытость новым подходам и критический взгляд на достижения исторической науки. Нам представляет важным привести слова Гуревича: если говорить по существу, то постмодернизм сослужил историкам добрую службу, несмотря на перехлесты, которые всегда неизбежны. Дело в том, что постмодернисты заставляют историка обращаться к упомянутой вами саморефлексии более усердно, более последовательно, и действительно думать - думать не только тогда, когда книга или статья уже вышла, отчуждена от автора, но с самого начала своей работы размышлять над нашим ремеслом, над нашими богатыми возможностями. Это саморефлексия, которая граничит с самокритикой и с самоиронией. Ведь изучая какие-то тексты, относящиеся к определенному периоду, историк так или иначе склонен впадать, да и не может не впадать в некоторую иллюзию: будто он рассматривает исторический феномен «так, как это было на самом деле». Такая наивность, доверие к тому, что сообщает источник, неотделимы от ремесла историка. Саморефлексия заставляет ставить знаки вопроса там, где раньше стояли утвердительные точки или даже ликующие восклицательные знаки. Но нельзя сказать, что это открытие принадлежит постмодернистам: всегда были историки, не чуждые саморефлексии. И еще: историк никогда не творит в одиночестве, у него есть коллеги, причем не только предшественники и последователи, но и современники, те, кто работает рядом с ним. И есть принципы критики. Вот я сочинил нечто, я написал какое-то исследование, а коллеги оценят, насколько этот труд убедителен, какие источники были использованы и как они были использованы, какова методология и конкретная исследовательская методика, примененная автором. Так что речь идет не только о самопроверке, которую осуществляет работающий в одиночку историк, но и о проверке его труда цехом, к которому он принадлежит» . Теоретические выкладки Арон Гуревич подтверждает конкретным примером односторонности подхода к изучению народной культуры в Михаила Бахтина в книге, посвященной Франсуа Рабле. Бахтин абсолютизирует смеховую сторону культуры простолюдинов. Но вместе со смехом в обществе был и страх. Страх перед Богом и судом в загробном мире, страх войны и эпидемий, страх перед неведомым и судьбой. К тому же смех тоже нес оттенок страха, ведь смех мог быть нервным или боязливым.
Положительно отозвался Гуревич о массовом производстве научной исторической литературы, подчеркнув важность публикаций книг историков-анналистов.
Приведем его слова: Я занимался французской историографией, школой «Анналов». Одиннадцать лет назад я опубликовал книгу о школе «Анналов», где рассматривал работы, недоступные для читателя. Теперь моя книга безнадежно устарела, поскольку почти все авторы и все книги, о которых я рассуждал, переведены и лежат на прилавках. Ведь издатели не из чистого альтруизма их издают. Не будут же они издавать книги, которые никто не покупает. Значит, есть люди, способные эти книги купить, и не сразу же эти люди их ставят на полку и о них забывают, - нужно надеяться, что они их читают. И таких людей довольно много - целый слой общества, интересующийся подобными вещами. А книги тех же французских историков, за единичными исключениями, как раз посвящены этой центральной проблеме: каким был человек прошлого? Именно об этом книги Дюби, Ле Гоффа, Ле Руа Ладюри, Марка Блока, Артога и… всех не буду перечислять. Ведь отчего страдает наше общество, мы знаем очень хорошо, не стоит об этом распространяться. Но в конечном-то счете оно страдает оттого, что человеческая личность в нем не получает возможности самораскрытия, самоидентификации, самосознания. А когда люди читают эти книги - например, труд Ле Гоффа о Людовике Святом, - они не могут оставаться равнодушными к диалогу, который разворачивается между современным и средневековым человеком, они что-то от него получают. И это помогает двигаться в нужном направлении.
В интервью Арон Гуревич с тревогой говорит об изменении политики власти, о людях, которых стараются обелить и изобразить порядочными историками. Мы не будем писать их имена – читатель может ознакомиться с ними, прочтя замечательную Историю историка. Лишь заметим, что другие ученые-историки и общественные деятели 1970-1990-х годов, немало сделавшие для российской науки, остаются в тени и даже обливаются грязью. Среди таких историков высится фигура Юрия Афанасьева, создателя Российского государственного гуманитарного института. Блестящий историк и педагог, собирающий полные залы РГГУ, специалист по Движению «Анналов», он содействовал внедрению гуманистических ценностей и демократических принципов в отсталое советское общество. Так, в РАН при его помощи был основан сектор истории культуры, возглавленный Ароном Гуревичем, а в РГГУ создан центр им. М. Блока (закрытый два года назад в рамках «оптимизации высшего образования»). Что же, в обществе всегда есть созидатели и разрушители. К сожалению, в нынешней России вторых больше.
Слова Гуревича об искажении состояния исторической науки в советское время, когда издаются мемуары историков, которые душили историческую мысль, мешая молодым коллегам разрабатывать новые проблемы и идеи истории, можно экстраполировать и на попытки ревизии советского прошлого. Ряд историков и политических деятелей, преследуя свои материальные интересы, либо являющиеся фанатиками идей социализма и коммунизма, публикуют статьи и книги, восхваляющие советскую Россию. Доверие к печатному слову в нашей стране велико, как верно заметила моя мама, поэтому молодежь, да и просто не умеющие критически мыслить люди верят лжи, распространяемой «историками» и «политиками» .
Поэтому важным является подготовка учебников, монографий, освещающих исторические процессы и факты с разных точек зрения, а не с позиции соответствия государственным интересам, как это пишут в своих диссертациях и книгах общественные деятели вроде В. Мединского. Историк, профессионал он, или любитель, должен опираться на факты и учитывать культурные, ментальные изменения в цивилизациях и обществах, влияющие на социально-экономическую среду и людей.

Но вернемся к жизненному пути Арона Гуревича.
Несмотря на потерю зрения и солидный возраст, Гуревич продолжал активную деятельность историка.
В 2003 году был опубликован Словарь средневековой культуры», идея которого задумывалась Ароном Гуревичем. Его составляли сорок российских и зарубежных историков. Как считал Гуревич, авторами, взгляды и ориентации которых были отнюдь не единообразны, в конечном итоге была воссоздана, и словарь послужит достойным ответом на инсинуации о «кончине» исторической антропологии. Надо сказать, что подобные словари – в любых отраслях науки – помогают усвоить теоретические положения науки, а иногда и выбрать направления исследований. Преимуществом изданного Словаря являлась его международный характер, так как в его составлении, как отмечалось ранее, приняли участия историки разных стран, в том числе корифеи Жак Ле Гофф и Жан Клод Шмитт.
Через два года, в 2005 году, вышла из печати книга Индивид и социум на средневековом Западе. Замысел книги родился в конце 1980-х годов, когда медиевист Ж. Ле Гофф основал серию «Строить Европу», и, побывав на конференции историков в Москве (1989 г.), предложил Арону Гуревичу принять участие в этом проекте, написав главу про индивида в средневековой Европе. Конечно, Арон Яковлевич с радостью согласился, отметим в Истории историка деловой подход Ле Гоффа к историческим исследованиям.
Несколько слов о книге. В ее центре – история гуманиста Абеляра и его возлюбленной – Элоизы. На примере двух индивидуумов Гуревич анализирует культуру средневековой Европы, ее социум. На примере Абеляра и Августина Блаженного, особенностей жизни человека от рождения до смерти, культурного восприятия, автор вскрывает специфику и тенденции эволюции средневекового общества. В книге красной нитью проходит важная мысль: становлению Человека как индивидуума, его развитию мешало христианское видение мира. Позже, в Новом времени, новые факторы эволюции внесут изменения в систему ценностей и ментальность человека, сначала малозаметные, но все сильнее трансформирующие внутреннюю культуру и отношения в обществе. В Индивиде и социуме Гуревич осветил проблематику становления культуры элиты, ученых-гуманистов, как их называли французские медиевисты Ж. Ле Гофф, Ж. Дюби и другие. Эта книге, вне всяких сомнений, внесла вклад в международную медиевистику и историческую антропологию.
В 1990-е годы Гуревич продолжает работать и размышлять над проблемами современной исторической антропологии и истории ментальностей.
В следующем, 2004 году, вышла из печати История историка. Уникальность этой книги состоит в том, что историки практически не пишут автобиографий или мемуаров. Автобиография историка сочетается в этой книге с анализом развития исторической науки в России века. Следует отметить, что в 1987 году во Франции, при участии Пьера Нора, была опубликована книга семи французских историков о своем творческом пути. На ее примере П. Нора показал взаимосвязь исторической науки и личности историка. Он назвал эти истории историков «эгоисторией».
«История историка» стала последней крупной работой Арона Гуревича. Можно было бы завершить наш рассказ о жизни мэтра словами из его «Истории…», но в нашем распоряжении есть интервью и воспоминания его друзей и учеников.

Российский историк Михаил Кромм, вспоминая в своей статье о личности А.Я. Гуревича, правильно отметил: ученый жив, пока живут его идеи, пока коллеги продолжают спорить по поводу выдвинутых им гипотез и концепций. Черты личности А. Я. Гуревича - его неукротимая энергия, азарт научного поиска, огромное человеческое обаяние - перешли в его книги и надолго останутся с нами.
Об активности Арона Гуревича, не прекращавшего работу с аспирантами, и другой научной деятельностью (реферирование, подготовка «Словаря средневековой культуры» и т.д.), писали историки Павел Уваров, американский историк Натали Зенон-Дэвис, Кирилл Левинсон и другие.

Историк, специалист по раннему Новому времени, Павел Уваров в статье Портрет медиевиста на фоне корпорации, говоря о последних годах Гуревич, отмечал: «…Вокруг А.Я. образовался в итоге сплоченный круг “проверенных на прочность” единомышленников, тех, кто все эти годы ездил к Гуревичу читать. В основном это молодые (во всяком случае - относительно А.Я.) люди. Они не только читали ему статьи для “Одиссея” и не только записывали его собственные тексты, но знакомили его с важнейшими новинками. Это был принципиально новый тип коллективного интеллектуального творчества, формировавший особый тип ученых. Ведь они не могли механически, лист за листом читать ему Козеллека, Артога или Анкерсмита. Нужно было выбрать главное, донести его до слушателя, затем встретить его пространные и зачастую ехидные комментарии. В этом было чтото очень медиевальное - возрождение акустической коммуникации, или что-то очень медиевистическое - работа учителя с учениками, как в сороковые годы бесконечно долго просиживал с учениками А.И. Неусыхин в здании МГУ на Моховой.
С трудностями Гуревич справился. “Одиссей” отстоял, за литературой следил. Несмотря на то что с большинством соратников по “несоветской советской истории” его пути разошлись, у него был сплоченный коллектив. Он не чувствовал себя оторванным от жизни». Павел Уваров писал о застое в области исторической антропологии, микроистории, поскольку не находилось желающих скрестить «мечи антропологической истории» с мэтром российской истории – Ароном Гуревичем. Неоднозначно был воспринят и его Словарь средневековой культуры, в котором одни не увидели искусства, другие недоумевали, зачем еще один словарь при наличии словаря под редакцией Жака Ле Гоффа. Конечно, это взгляд недалеких историков и читателей: в истории нет готовых формул и единых определений; важные разные точки зрения на одни и те же процессы, факты, явления.
Гуревича огорчало отсутствие желания у молодых историков разрабатывать новые подходы в исторической антропологии и исследовать ментальность на разных уровнях общества. Аналогичная картинка застоя в этих областях истории сохраняется поныне.
«И тут судьба преподнесла ему последний подарок в виде книги крупнейшего английского медиевиста К. Уикхема22, посвященной раннему Средневековью. Умный автор, широко применяющий компаративный метод, оказался симпатизирующим марксизму. С какой радостью А.Я. взялся работать над полемической статьей! Меч исторической антропологии был вновь вынут из ножен. Последовал блестящий поединок. И в конце - благодарность: “…встреча с капитальным трудом профессора Уикхема побудила меня вновь попытаться прочистить те понятия и методы, кои ныне предлагает нам гуманитарное знание, и уже за эту представившуюся мне возможность я глубоко признателен оксфордскому коллеге» - вспоминает Павел Уваров о тех годах жизни историка-медиевиста.

Не менее интересные воспоминания, отчасти личного характера, оставила о Гуревиче американский историк Н. Земон-Дэвис. Занимавшаяся изучением проблем культуры Нового времени Западной Европы, Земон-Дэвис работала в той же области, что и ее коллега Арон Гуревич: история ментальности и историческая антропология. Знакомство, поначалу заочное, Н. Земон-Дэвис, с Гуревичем, состоялось в 1970 году, во время Международном конгрессе исторической науки в Москве. «На самом же деле я узнала имя Гуревича только в 1972 году, когда мне довелось прочитать в “Анналах” его новаторскую статью о понятии собственности в раннем Средневековье3. Вскоре после этого мне в руки попала статья “Богатство и дарение у древних скандинавов”, написанная в 1968 году; впоследствии она вдохновила меня на аналогичное исследование о дарении во Франции XVI века» - писала Земон-Дэвис.
В 1988 году состоялась первая встреча Земон-Дэвис с Ароном Яковлевичем в Принстонском университете, где он прочел лекцию о Бертольде Регенсбургском. Годом позже она встретилась с историком в Москве, во время международной конференции «Анналы: сегодня-завтра», посвященной творчеству французских историков-анналистов.
Следующая встреча состоялась лишь спустя 10 лет, в квартире Арона Гуревича. Натали Земон-Дэвис отмечала, что историку, с его сильно ухудшимся зрением, помогала дочь – филолог, специалист по древнескандинавской филологии Елена Гуревич. В это же время Арону Яковлевичу помогали его ученики – историки Кирилл Левинсон и Елена Леменева.

Ряд строк посвятил памяти Гуревича американский историк Питер Берк. Во вступительной статье к книге Арона Яковлевича Исторический синтез и Школа «Анналов» Берк, сам написавший книгу по эволюции «Анналов», демонстрировал принцип «вненаходимости», использованный М.М. Бахтиным. Питер Берк обратился к творчеству Гуревича с позиции его отношений с Движением «Анналов». Прежде всего, Движение «Анналов», несмотря на свою колоссальную успешность и популярность в мировом сообществе историков, была не единственной группой (если так можно выразиться), ратовавшей за обновление методологии истории и расширение круга исторических источников и вопросов. Берк указывает на Яна Ромейна (Нидерланды), Дж. Х. Робинсона, Ч. и М. Бирд (США), а также историков, придерживающихся марксистской идеологии. Американский историк особо отмечает, что марксистские подходы были распространены в странах, где отсутствовал коммунистический режим. Позволим себе не согласиться с мнением уважаемого историка, ведь в той же Франции Жак Ле Гофф и Жорж Дюби ссылались на работы К. Маркса, в том числе на дихотомию «базис-надстройка». Это говорит о том, что некоторые западноевропейские страны в 1970-1980-х годах не полностью излечились от «социалистической болезни», то есть от этой утопии.
Как и Арон Гуревич, Питер Берк начал свой диалог с историком, сформулировав вопросник: что думали о работах Гуревича историки «Анналов» ? Как они относились к советской исторической науке? Отчасти ответ на эти вопросы дал сам мэтр российской истории: сомневаюсь, чтобы французы считали меня своим…Презрение ко всему, что находится севернее Франции, является характерной французской чертой». Как бы то ни было, не все историки-анналисты относились снисходительно или равнодушно к Арону Гуревичу. Его постоянным оппонентом и читателем был знаменитый историк Жак Ле Гофф, едва ли не самая значимая фигура в третьем поколении Анналов. Питер Берк указывает и на интерес Жана Клода Шмитта. Этот интерес объясним – Ле Гофф и Шмитт изучали проблемы ментальности и исторической антропологии тех же классов общества, что и Гуревич – простого народа и третьего сословия. Соответственно, другим историкам, вроде Ж. Дюби или Ф. Броделя, Э. Ле Руа Ладюри или П. Губера, были малоинтересны книги российского мэтра.
Тем не менее, Арон Гуревич удостоился чести опубликовать две своих статьи на «синих» страницах журнала «Анналов», а также нескольких книг на французском языке. Это говорит о признании его заслуг мировой элитой историков.
Работая над этой брошюрой, мы пытались найти материал о последних годах жизни Арона Гуревича. Завесу его личных отношений и взглядов немного приоткрыли интервью журналу «Новое литературное обозрение». Но наиболее ценными, конечно, являются воспоминания родных и учеников мастера исторической науки. Одна из попыток узнать информацию о последних годах жизни историка увенчалась успехом – прислал небольшое, но информативное письмо его ученик, историк Кирилл Левинсон. За это письмо я бесконечно благодарен ему; оно показало, что в окружении Арона Яковлевича были неравнодушные люди.
Кирилл Левинсон, вспоминая жизнь и творчество Арона Гуревича, особенно последние пятнадцать лет, отмечал международное признание мэтра российской истории. Его работы – Категории средневековой культуры, Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе» и многие другие – регулярно публиковались в европейских странах, причем в ведущих издательствах “C.H. Beck”, “Gallimard”, “Einaudi”, “Cambridge University Press”. Разве это не свидетельство признания мировой исторической наукой и сообществом историков вклада российского историка Арона Гуревича?
К слову, по мнению К. Левинсона, у Гуревича не было учеников, так как регулярных лекций он не вел, и немногие диссертации не были связаны с проблематикой, разрабатываемой им. «Но я думаю, что все, кто так или иначе работал с ним рядом или хотя бы любил его книги, чему-то у него научились - и Д.Э. Харитонович, и Е.М. Леменева, и Ю.Е. Арнаутова, и М.Ю. Парамонова, и я, и даже люди из других отделов, такие как П.Ю. Уваров, который вряд ли признал бы себя близким к Гуревичу историком, - тоже. Мы не изучаем историю ментальности, но в чем-то где-то осознанно или неосознанно у нас сквозят вещи, перенятые у мэтра» - так написал нам К. Левинсон. Эти слова говорят, что Арон Гуревич ошибался: у него были ученики. Это К. Левинсон, написавший интересное исследование по городскому управлению немецкого города XVI века; Е. Леменева, автор работы по культурным, психологическим и литургическим аспектам средневековой проповеди; Д.Э. Харитонович, написавший блестящую работу по истории рыцарства – все они были в той или иной мере учениками «бойца за историю» Арона Гуревича.

Аро́н Я́ковлевич Гуре́вич (12 мая 1924 года , Москва - 5 августа 2006 года , там же) - советский и российский историк-медиевист , культуролог, литературовед. Доктор исторических наук (1962), профессор (1963). Лауреат Государственной премии Российской Федерации в области науки (1993). Ещё при жизни его исследования получили мировое признание .

Биография

Родился в семье служащего, рано потерял отца, мать умерла в 1943 году .

В 1942 г. с отличием окончил школу-десятилетку . Член ВЛКСМ с 1940 г., в школе и на заводе был комсоргом .

Будучи признан негодным к строевой военной службе был мобилизован на военный завод, где работал до 1944 г.
Одновременно учился на заочном отделении исторического факультета МГУ , а на 3 курсе поступил на стационар, выпускник кафедры истории средних веков (1946) . Окончил аспирантуру , где учился в 1947-1950 гг. под руководством академика Е. А. Косминского . Также является учеником известного медиевиста профессора А. И. Неусыхина .

Летом 1950 г. читал лекции по истории средних веков на заочном отделении Калужского института . В том же году получил назначение в Калининский пединститут (ныне Тверской государственный университет) на истфак: ассистент (1950-1953), ст. преподаватель (1953-57), доцент (1957-1963), профессор (1963-1966) . В 1962–1964 гг. ответредактор трёх томов «Учёных записок Калининского педагогического института» .

• В 1966-1969 годах старший научный сотрудник сектора истории культуры .
• С 1969 года работал в , с 1987 года возглавлял центр исторической и культурной антропологии ИВИ РАН, c 1989 года - главный редактор издаваемого центром ежегодника «Одиссей. Человек в истории».
• С 1989 года - профессор кафедры истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ (также преподавал в МГУ на филологическом факультете в -1977 годах).
• С 1992 года - главный научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований им. Е. М. Мелетинского РГГУ . Один из авторов курса «История мировой культуры (средневековье)», автор курса «История Средних веков», спецкурса «Средневековая картина мира».
• С 1992 года - заведующий отделом культуры и науки средневековой и современной Европы .

Читал лекции в университетах Италии , США , Германии , Дании (1989-1991), Норвегии , Швеции , Англии , Франции (1991-1992).

Действительный член Академии гуманитарных исследований (1995). Член-корреспондент Американской академии медиевистики (1989) , иностранный член Renaissance Academy of America, Société Jean Bodin (Бельгия), Королевского Норвежского общества ученых, Королевского общества историков Великобритании, Королевской Академии наук Нидерландов. Доктор философии honoris causa университета Лунда (Швеция).

Член бюро Научного совета по истории мировой культуры РАН, член редколлегии журналов «Arbor Mundi» («Мировое древо»), «Journal of Historical Society», «Osterreichische Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft», член редколлегии серии «Памятники исторической мысли ».

Кандидат исторических наук (1950), диссертация «Крестьянство юго-западной Англии в донормандский период». Доктор исторических наук (1962), диссертация «Очерки социальной истории Норвегии в IX-XII вв.».

Автор ряда глав и редактор учебника по истории средних веков для пединститутов (1964), изданного также на французском (1976) и португальском (1978) языках. Автор главы о Северной Европе в учебнике исторического факультета МГУ (1968, 1977, 1990, 1997, 2000, 2003 и 2005), а также ряда статей в коллективном труде «История крестьянства в Европе» (М., 1985-1986. Т. 1-3). В 1990-е годы - соавтор школьного учебника по истории Средних веков.

Последние тринадцать лет жизни был слеп, но продолжал работать: коллеги и ученики читали ему, а он думал и диктовал. В последние годы поток его научных публикаций не иссякал.

Диссертации

• Крестьянство Юго-Западной Англии в донормандский период. Проблема образования класса феодальных крестьян в Уэссексе в VII - начале XII в. Автореф.дисс. … к.и.н. М., 1950. 28 с.
• Очерки социальной истории Норвегии в IX-XI вв. Автореф.дисс. … д.и.н. М., 1961. 25 с.

• - М.: Наука , 1966. 183 с (опубликована на польском (1969) и эстонском (1975) языках).
• - М.: Наука, 1967. - 285 с.
• Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе: Уч. пособие. - М.: Высшая школа, 1970. - 224 с. (опубликована на шведском (1979), итальянском (1982, 1990) языках).
• - М.: Наука, 1972. - 198 с.
• - М.: Искусство, 1972. - 318 с; 2-е изд., испр. и доп. М.: Искусство, 1984. 350 с. (опубликована также на румынском (1974), польском (1976), немецком (1978, 1980, 1982, 1983), чешском (1978), испанском (1983), французском (1983), английском (1985), литовском (1989), португальском (1990), японском (1990) языках).
• - М.: Наука, 1977. - 337 с.
• - М.: Наука, 1979. - 192 с.
• Проблемы средневековой народной культуры. - М.: Искусство, 1981. - 359 с. (переведена на болгарский (1985), немецкий (1986), итальянский (1986), венгерский (1987), польский (1987), сербско-хорватский (1987) языки).
• Культура и общество средневековой Европы глазами современников. Exempla, XIII в. - М.: Искусство, 1989. - 366 с.
• Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. - М.: Искусство, 1990. - 395 с.
• Исторический синтез и Школа «Анналов» - М.: Индрик, 1993. - 327 с.
• Гуревич А. Я., Харитонович Д. Э. История средних веков. Учебник для средней школы. - М.: Интерпракс, 1994. - 333 с.
• Словарь средневековой культуры, 2003.
• История историка. - М.: РОССПЭН , 2004. - 288 с.
• Индивид и социум на средневековом Западе. - М.: РОССПЭН, 2005. - 422 с.

• История - нескончаемый спор. - М.: РГГУ, 2005. - 899 с.

• - М.-СПб.: Университетская книга, 1999. - 352 с.
• Избранные труды. Т. 2: Средневековый мир. - М.-СПб.: Университетская книга, 1999. - 560 с.

• Избранные труды. Крестьянство средневековой Норвегии. - СПб.: Издательство СПбГУ, 2006. - 368 с.
• Избранные труды. Культура средневековой Европы. - СПб.: Издательство СПбГУ, 2006. - 544 с.
• Избранные труды. Норвежское общество. - М.: Издательство "Традиция", 2009. - 470 с. - (Серия "Письмена времени")

Напишите отзыв о статье "Гуревич, Арон Яковлевич"

Примечания

Литература

• MUNUSCULA. К 80-летию А. Я. Гуревича. - М.: ИВИ РАН, 2004. 253 с. 16 п.л. 200 экз. Гриф ИВИ. ISBN 5-94067-111-X

Ссылки

• (недоступная ссылка с 01-12-2015 (1340 дней))

Отрывок, характеризующий Гуревич, Арон Яковлевич

Кинжал Радана

– Послушай, сынок... Этот человек – он не Рыцарь Храма. – показывая на убитого, хрипло произнёс Радан. – Я знаю их всех – он чужой... Расскажи это Гундомеру... Он поможет... Найдите их... или они найдут тебя. А лучше всего – уходи, Светодарушка... Уходи к Богам. Они защитят тебя. Это место залито нашей кровью... её здесь слишком много... уходи, родной...
Медленно-медленно глаза Радана закрылись. Из разжавшейся бессильной руки со звоном выпал на землю рыцарский кинжал. Он был очень необычным... Светодар взглянул повнимательнее – этого просто не могло быть!.. Такое оружие принадлежало очень узкому кругу рыцарей, только лишь тем, которые когда-то лично знали Иоанна – на конце рукояти красовалась золочённая коронованная голова...
Светодар знал точно – этого клинка давно уже не было у Радана (он когда-то остался в теле его врага). Значит сегодня, он, защищаясь, выхватил оружие убийцы?.. Но как же могло оно попасть в чьи-то чужие руки?!. Мог ли кто-то из знакомых ему рыцарей Храма предать дело, ради которого все они жили?! Светодар в это не верил. Он знал этих людей, как знал самого себя. Никто из них не мог совершить такую низкую подлость. Их можно было только убить, но невозможно было заставить предать. В таком случае – кем же был человек, владевший этим особым кинжалом?!.
Радан лежал недвижимый и спокойный. Все земные заботы и горечи покинули его навсегда... Ожесточившееся с годами, лицо разгладилось, снова напоминая того радостного молодого Радана, которого так любила Золотая Мария, и которого всей душой обожал его погибший брат, Радомир... Он вновь казался счастливым и светлым, будто и не было рядом страшной беды, будто снова в его душе всё было радостно и покойно...
Светодар стоял на коленях, не произнося ни слова. Его омертвевшее тело лишь тихонько покачивалось из стороны в сторону, как бы помогая себе выстоять, пережить этот бессердечный, подлый удар... Здесь же, в этой же пещере восемь лет назад не стало Магдалины... А теперь он прощался с последним родным человеком, оставаясь по-настоящему совсем один. Радан был прав – это место впитало слишком много их семейной крови... Недаром же даже ручьи окрасились багровым... будто желая сказать, чтобы он уходил... И уже никогда не возвращался обратно.
Меня трясло в какой-то странной лихорадке... Это было страшно! Это было совершенно непозволительно и непонятно – мы ведь звались людьми!!! И должен ведь где-то быть предел человеческой подлости и предательству?
– Как же ты смог с этим жить так долго, Север? Все эти годы, зная об этом, как ты сумел оставаться таким спокойным?!
Он лишь печально улыбнулся, не отвечая на мой вопрос. А я, искренне удивляясь мужеству и стойкости этого дивного человека, открывала для себя совершенно новую сторону его самоотверженной и тяжёлой жизни... его несдающейся и чистой души....
– После убийства Радана прошло ещё несколько лет. Светодар отомстил за его смерть, найдя убийцу. Как он и предполагал, это не был кто-то из Рыцарей Храма. Но они так никогда и не узнали, кем по-настоящему был посланный к ним человек. Только одно всё же стало известно – перед тем, как убить Радана, он так же подло уничтожил великолепного, светлого Рыцаря, шедшего с ними с самого начала. Уничтожил только лишь для того, чтобы завладеть его плащом и оружием, и создать впечатление, что Радана убили свои...
Нагромождение этих горьких событий отравило потерями душу Светодара. У него оставалось лишь одно утешение – его чистая, истинная любовь... Его милая, нежная Маргарита... Это была чудесная катарская девушка, последовательница учения Золотой Марии. И она чем-то неуловимо напоминала Магдалину... То ли это были такие же длинные золотые волосы, то ли мягкость и неторопливость её движений, а может просто нежность и женственность её лица, но Светодар очень часто ловил себя на том, что ищет в ней давно ушедшие в прошлое, дорогие сердцу воспоминания... Ещё через год у них родилась девочка. Они назвали её Марией.
Как и было обещано Радану, маленькую Марию отвезли к милым мужественным людям – катарам – которых Светодар очень хорошо знал и которым полностью доверял. Они обязались вырастить Марию, как свою дочь, чего бы это им ни стоило, и чем бы им это не грозило. С тех пор так и повелось – как только рождался в линии Радомира и Магдалины новый ребёнок, его отдавали на воспитание людям, которых не знала и о которых не подозревала «святая» церковь. И делалось это для того, чтобы сохранить их бесценные жизни, чтобы дать им возможность дожить их до конца. Каким бы счастливым или печальным он ни был...
– Как же они могли отдавать своих детей, Север? Неужели родители их никогда не видели более?.. – потрясённо спросила я.
– Ну почему же, не видели? Видели. Просто, каждая судьба складывалась по-разному... Позже, некоторые из родителей вообще жили поблизости, особенно матери. А иногда были случаи, что они устраивались даже у тех же людей, которые растили их дитя. По-разному жили... Только лишь одно никогда не менялось – прислужники церкви не уставали идти по их следу, словно ищейки, не пропуская малейшей возможности уничтожить родителей и детей, которые несли в себе кровь Радомира и Магдалины, люто ненавидя за это даже самого малого, только родившегося ребёнка...
– Как часто они погибали – потомки? Оставался ли кто-нибудь живой и проживал свою жизнь до конца? Помогали ли вы им, Север? Помогала ли им Мэтэора?.. – я буквально засыпала его градом вопросов, не в состоянии остановить своё сгорающее любопытство.
Север на мгновение задумался, потом печально произнёс:
– Мы пытались помочь... но многие из них этого не желали. Думаю, весть об отце, отдавшем своего сына на погибель, веками жила в их сердцах, не прощая нас, и не забывая. Боль может оказаться жестокой, Изидора. Она не прощает ошибок. Особенно тех, которые невозможно исправить...
– Знал ли ты кого-то ещё из этих дивных потомков, Север?
– Ну, конечно же, Изидора! Мы знали всех, только далеко не всех доводилось увидеть. Некоторых, думаю, знала и ты. Но разрешишь ли сперва закончить про Светодара? Его судьба оказалась сложной и странной. Тебе интересно будет о ней узнать? – Я лишь кивнула, и Север продолжил... – После рождения его чудной дочурки, Светодар решился, наконец, исполнить желание Радана... Помнишь, умирая, Радан просил его пойти к Богам?
– Да, но разве это было серьёзно?!.. К каким «богам» он мог его посылать? На Земле ведь давно уже нет живущих Богов!..
– Ты не совсем права, мой друг... Может это и не совсем то, что люди подразумевают под Богами, но на Земле всегда находится кто-то из тех, кто временно занимает их место. Кто наблюдает, чтобы Земля не подошла к обрыву, и не пришёл бы жизни на ней страшный и преждевременный конец. Мир ещё не родился, Изидора, ты знаешь это. Земле ещё нужна постоянная помощь. Но люди не должны об этом ведать... Они должны выбираться сами. Иначе помощь принесёт только лишь вред. Поэтому, Радан не был так уж неправ, посылая Светодара к тем, кто наблюдает. Он знал, что к нам Светодар никогда не пойдёт. Вот и пытался спасти его, оградить от несчастья. Светодар ведь был прямым потомком Радомира, его первенцем-сыном. Он был самым опасным из всех, потому что был самым близким. И если б его убили, никогда уже не продолжился бы этот чудесный и светлый Род.
Простившись со своей милой, ласковой Маргаритой, и покачав в последний раз маленькую Марию, Светодар отправился в очень далёкий и непростой путь... В незнакомую северную страну, туда, где жил тот, к кому посылал его Радан. И звали которого – Странником...
Пройдёт ещё очень много лет перед тем, как Светодар вернётся домой. Вернётся, чтобы погибнуть... Но он проживёт полную и яркую Жизнь... Обретёт Знание и Понимание мира. Найдёт то, за чем так долго и упорно шёл...
Я покажу тебе их, Изидора... Покажу то, что ещё никогда и никому не показывал.
Вокруг повеяло холодом и простором, будто я неожиданно окунулась в вечность... Ощущение было непривычным и странным – от него в то же время веяло радостью и тревогой... Я казалась себе маленькой и ничтожной, будто кто-то мудрый и огромный в тот момент наблюдал за мною, стараясь понять, кто же это посмел потревожить его покой. Но скоро это ощущение исчезло, и осталась лишь большая и глубокая, «тёплая» тишина...
На изумрудной, бескрайней поляне, скрестив ноги, друг против друга сидели два человека... Они сидели, закрыв глаза, не произнося ни слова. И всё же, было понятно – они говорили...
Я поняла – говорили их мысли... Сердце бешено колотилось, будто желая выскочить!.. Постаравшись как-то собраться и успокоится, чтобы никоим образом не помешать этим собранным, ушедшим в свой загадочный мир людям, я наблюдала за ними затаив дыхание, стараясь запомнить в душе их образы, ибо знала – такое не повторится. Кроме Севера, никто уже не покажет мне более то, что было так тесно связанно с нашим прошлым, с нашей страдающей, но не сдающейся Землёй...
Один из сидящих выглядел очень знакомо, и, конечно же, хорошенько к нему присмотревшись, я тут же узнала Светодара... Он почти что не изменился, только волосы стали короче. Но лицо оставалось почти таким же молодым и свежим, как в тот день, когда он покидал Монтсегур... Второй же был тоже относительно молодым и очень высоким (что было видно даже сидя). Его длинные, белые, запорошенные «инеем» волосы, ниспадали на широкие плечи, светясь под лучами солнца чистым серебром. Цвет этот был очень для нас необычным – будто ненастоящим... Но больше всего поражали его глаза – глубокие, мудрые и очень большие, они сияли таким же чистым серебристым светом... Будто кто-то щедрой рукой в них рассыпал мириады серебряных звёзд... Лицо незнакомца было жёстким и в то же время добрым, собранным и отрешённым, будто одновременно он проживал не только нашу, Земную, но и какую-то ещё другую, чужую жизнь...